Заморин Иван Александрович

Он часто подходил к окну и смотрел на небо. Небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только лётчику, глядящему из больничного окна. Он любовался небом в безоблачные дни и не отходил от окна в пасмурные. Для него не существовало понятий: хорошая погода, плохая погода. Молодой человек, по фамилии Заморин, стоящий у окна в халате и туфлях, всякую погоду делил только на лётную и нелётную. Он определял на глаз высоту облачности и её характер: многослойная ли ?   есть ли в облаках окна ?   направление ветра ?

Ночами, удлинёнными бессонницей, он лежал а открытыми глазами и мысленно вёл заново свои воздушные бои. Картина одного из недавних боёв стояла перед его глазами: во всех подробностях, во всей своей стремительной переменчивости. "Юнкерсы-87" на высоте 1000 с небольшим метров построились каруселью для бомбёжки, так что каждый самолёт делал неуязвимым "Юнкерс", летевший впереди него. Истребители прикрытия Ме-109F барражировали на высоте около 4000 метров. Они набрали такую высоту, чтобы лучше видеть небо и чтобы "Яки" не смогли приблизиться незамеченными; начиная воздушный бой, не мешает иметь перед противником превосходство в высоте.

Старший группы Голубов решил не ввязываться до поры:до времени в бой с истребителями прикрытия, не набирать высоту, а, наоборот, снизиться, чтобы карусель "Юнкерсов-87" разобщила группы истребителей. Заморин со своим ведомым Качановым снизился до 300 метров и снизу же ударил в цепочку "Юнкерсов-87" до того, как "Меесершмитты" заметили эту хитрость и поспешили на выручку к своим бомбардировщикам. Вот здесь-то Заморин в полной мере и оценил остроумный маневр своего командира. Как умело Голубов воспользовался тем, что фашистские сторожа слишком удалились от своих подопечных !

Удачный маневр привёл к тому, что строй "Юнкерсов" был сломан. В воздухе началась беспорядочная кутерьма, она была на руку атакующим. "Юнкерсы" уже не могли вести организованного защитного огня, какой ведут, когда летят зловещей цепочкой.

И ещё с удовлетворением вспоминал Заморин в тишине больничной палаты о том, как в последнем бою он ударил "Юнкерсу" в хвост, когда тот выходил из пике, потеряв в какой-то степени скорость. B атаку Заморин пошёл под таким углом, который делал неуязвимым его самого; немецкий стрелок был в тот момент беспомощен. Для верности Заморин дал прицельную очередь с дастанции не больше 30 метров. "Юнкерс" так и не загорелся, но Заморин, поглядев череэ гаргрот, успел заметить, как "Юнкерс" начал медленно падать.

Позже друзья, проведавшие Заморила в госпитале, сообщили, что его "крестник" плюхнулся в болото, неподалёку от наших позиции. Он избежал пожара и взрыва. Командиром "Юнкерса" оказался матёрый фашистский ас, Обер - лейтенант, на нём был Железный крест с дубовыми листьями. Он сдался нашим в плен, но перед тем как поднять руки, успел выстрелом в упор убить своего стрелка. Как объяснил фашист на допросе, он расправился со стрелком потому, что считал того виновником катастрофы. Русский лётчик перехитрил стрелка, тот обязан был отразить нападение сбоку до того, как "Як" стал неуязвим. Но в том-то и дело, что Заморин пошёл в атаку на таких курсах, при которых немецкий стрелок не мог встретить его огнём. Фашисту потом доказали, что он неправ, что стрелок его не был виноват, но никакого раскаяния или сожаления убийца с Железным крестом не выказал. И Заморин с удовлетворением подумал: как хорошо, что он сбил именно этого Обер-лейтенанта, отъявленного фашиста !..

О последнем, роковом полёте Заморин приучил себя думать спокойно. Даже когда он выбрасывался с парашютом из горящего самолёта, Заморин не считал себя побеждённым, не потерял чувства превосходства над врагом, потому что успел в начале того боя поджечь "Мессершмитт" и спасти ведомого Качанова, приняв на себя всю тяжесть неравного поединка.

Только вот как он не заметил, когда загорелся его самолёт ?   Впрочем, горючее было уже на исходе, а каждый опытный истребитель знает, что, чем меньше горючего в баке, чем больше испарений бензина, тем быстрее самолёт воспламеняется.

Сперва он увидел языки огня на плоскостях, и тут же огонь внезапно вспыхнул перед самыми глазами - какое счастье, что был в очках. Затем он начал отвязываться мокрыми от бензина руками, на которых уже плясало пламя. Он решил перевернуть машину вверх шасси, чтобы выпасть из кабины, - это проще всего. Но ручка не послушалась лётчика: был перебит какой-то трос. Тогда он высунулся из кабины по пояс и попытался вылезть на крыло. Куда там !   Воздух так гнул и прижимал туловище к борту самолёта, что казалось, вот - вот переломит позвоночник.

С огромным трудом ему удалось выброситься из самолёта, когда рукава комбинезона начали тлеть. К счастью, огонь ещё не тронул парашюта. У Заморина хватило сил догадаться, что нельзя сразу открывать его, нужно подождать, пока пламя на комбинезоне не собьёт воздухом.

Земля летела навстречу с сумасшедшей быстротой. Уже настало время рвануть за красное кольцо, но он почувствовал, что руки совсем ослабели. Очевидно, это было уже за границей человеческих возможностей, но он напряг последние силы и дёрнул обожжённой рукой за спасительное кольцо. Его с силой встряхнуло на лямках, и белый шёлк заплескался над головой.

Воздушный бой шёл над самым передним краем, и он приземлился в 300 метрах от линии фронта в расположении какой-то стрелковой роты. Ротная медсестра забинтовала ему кисти рук, отдававшие запахом горелого мяса. Наверно, когда он дёрнул за кольцо, с его руки до самых кончиков пальцев, словно перчатка сползла чёрная, обуглившаяся кожа.

Заморин долгие, долгие недели не расставался с повязками. В госпитале его кормили о ложечки, и он вначале не мог даже поправить себе подушку на койке.

В больничной палате царила медленная тишина. Гром далеких боёв слышался только в шуме и потрескивании наушников, в словах диктора, читающего очередное сообщение Советского информбюро. Диктор сообщал о бомбовых ударах по Сталинграду, о воздушных боях над Волгой, о налётах немцев на Москву. И Заморину в обрывках сна, перемежающегося с бессонницей, чудилось, что он снова ведёт воздушный бой, преследует желтокрылого, похожего на осу "Мессершмитта". Вот Заморин пристроился в хвост фашисту, с каждой секундой тот всё ближе и ближе, уже отчётливо видна свастика на стабилизаторе. Заморин жмёт на гашетки. Почему же "Мессер" невредим ?   Промаха быть не может. Значит, Заморин расстрелял все патроны. Холодный липкий пот выступает на лбу. Лента пуста !   Как же это он так погорячился и не рассчитал ?   А может, на его счастье, патроны ещё есть ?   Заморин судорожно сжимает кисти рук и с такой силой прижимает большие пальцы к указательным, что не выдерживает, вскрикивает от боли и просыпается.

Прошёл не один месяц госпитальной жизни, прежде чем были сняты повязки и бинты. Молодая кожа обтянула кисти рук. Но они казались чужими, никак не хотели повиноваться. Они потеряли остроту осязания, словно кто-то надел на них толстые варежки. Руки до того ослабели, что, казалось, на каждой по 5 мизинцев.

Дело шло к поправке, но тем острее становилась тревога. По мнению врачей, о полётах больше и думать нечего. Но самое страшное - сам Заморин не был уверен в том, что они ошибаются.

Иногда он был близок к отчаянию и, может быть, беззвучно плакал в тишине больничной палаты, но, поскольку слёз никто не видел, упоминать о них не обязательно...

Заморин тянулся к тумбочке у койки и доставал силомер с пружиной или резиновую грушу - наподобие тех, которыми пользуются парикмахеры для опрыскивания клиентов одеколоном. Он подолгу, до боли и немоты в пальцах, сжимал и разжимал то левую, то правую руку; податливая резина дышала в кулаке.

Постепенно к коже на кончиках пальцев возвратилась острота осязания. Суставы обеих кистей окрепли настолько, что Заморин, пожалуй, рискнул бы уже подтянуться на турнике.

Пришло время выписываться из госпиталя.

- Починили мы вам, батенька, шую и десницу, - сказал на прощание начальник госпиталя. - А что касается полётов, то...

Он безнадёжно развел руками.

- Только не увольняйте из авиации, - попросил Заморин. - Ну, направят в тыл. А что мне там делать ?   Я ведь родом из Белоруссии. Самолёт для меня, сами понимаете... И профессия, и дом, и вся семья моя...

- К сожалению, самолёт вам противопоказан, - сказал начальник госпиталя как можно мягче, но категорическим, тоном и опять развёл руками.

- Мне бы только в свой полк, - настаивал Заморин. - Лётчик из меня всё равно не выйдет. А товарищи не оставят в беде. Подберут подходящую работенку на земле...

Простим эту бескорыстную хитрость молодому человеку, которому невмоготу было расстаться с полком и который не представлял себе жизни вдали от аэродрома. Начальник госпиталя не был казённым человеком, а тут ещё помогла сердобольная Анна Петровна Стеценко, хороший врач и большой души человек. Заморина не уволили из авиации.

И вот наконец настал этот долгожданный день расставания с госпиталем. Сказаны все слова благодарности и прощания. Выслушаны все пожелания, трогательные советы. Последние дружеские напутствия - и человек со свёртком в руке вышел из дверей госпиталя. Он торопился в свой полк.

Голубое небо над головой. Лётчик жадно глотает свежий воздух. Как он не похож на воздух больничной палаты !   Палату можно проветривать бесконечно, но запахи йодоформа и эфира неистребимы.

Заморин ещё стоял у дороги и ждал попутной машины, а уже мечтал о том, как он снова заберётся на сиденье лётчика, закроет прозрачный колпак над головой и вырулит на старт. "На земле всё равно сидеть не буду", - упрямо твердил он себе.

Он добрался до родного полка и прежде всего направился на взлётную дорожку и на линейку, где в берёзовых нишах стояли самолёты с белой молнией, прорезавшей фюзеляж от винта к хвосту. Заморина встретили так, как встречают лётчики своего собрата, вернувшегося чуть ли не с того света. Рукопожатия. Радостные возгласы. Крики. Объятия. Поздравления. Поцелуи...

Заморину невероятно повезло. В то время как он лежал в госпитале, командиром полка был назначен Анатолий Емельянович Голубов.

- Не узнаёете меня, Анатолий Емельянович ?

Голубов вгляделся, смущённо пожал плечами:

- Что-то не припомню...

Да и как узнать парня, если даже Голубов и был когда-то с ним знаком ?   Заморин, наверное, забыл о том, что лицо у него в шрамах...

- Заморин я. Из Могилёвского аэроклуба.

- Ваня Заморин ?   Вот это встреча !   Ну, нашего полку прибыло !

Они обнялись. Голубов долго и тяжело хлопал ученика по плечам, но при этом был сильно озабочен. Неужели один из его лучших учеников потерян для полётов ?   Ну, а что касается работёнки на земле, Голубов постарается подобрать на аэродроме что-нибудь подходящее; он знал, что такое для Заморина полк.

Давнее знакомство связывало Голубова и Заморина, Когда-то инструктор Борисоглебской школы Голубов приехал в Могилёвский аэроклуб на выпускные экзамены и отобрал несколько юношей, желавших стать военными лётчиками, в свою школу. Среди этих молодых учлётов был Иван Заморин.

Война разлучила Заморина с родными, они жили в деревне Костенка, Могилёвской области, южнее шоссе, ведущего из Могилева на Быхов. Можно было только гадать о том, что с родными. А пока следовало воевать так, чтобы с каждым днём сокращалась дорога отсюда, с аэродрома под Козельском, до родной Белоруссии, стонущей под кровавой пятой фашистов. Да, полк действительно стал для Закорина родным домом и семьёй, и ему страшно было подумать, как он мог бы сейчас жить вдали от своих боевых друзей, не деля с ними тревог и волнений, не помогая им хоть чем-нибудь на земле...

Лётчики шумной ватагой направились в столовую, время было завтракать. За столом вокруг Заморина расселись боевые друзья: Сибирин, Запаскин, Лобашев, Ляпунов, Пинчук, Баландин, Ходаковский. Не было конца шуткам и расспросам. Не успел Заморин позавтракать, как ему сообщили, что он зачислен на свою старую должность, взят на довольствие, ему выписан лётный паёк.

Лётный паёк ему был выписан, однако с ножом и вилкой Заморин управлялся с трудом и держал их в руках как-то неуверенно, словно прикосновение к ножу и вилке причиняло боль. Он очень боялся, что лётчики заметят его неловкость. Кто знает, может, они и в самом деле ничего не заметили, а может, притворились, что не видят.

Заморин не забыл захватить с собой из госпиталя силомер с пружиной и резиновую грушу и теперь тайком продолжал упражнять руки. Тренировка, повседневная и настойчивая, принесла свои плоды. Пальцы обеих рук становились всё более цепкими, гибкими, сильными, и наконец - счастливый день! - он убедился, что руки его воскресли для лётной работы.

Волнуясь как новичок, подошёл Заморин к истребителю. Вот он, белый зигзаг на сильном теле истребителя, вот он, мгновенный росчерк молнии, - знак родного полка !

Впервые после 6 месяцев и 10 дней Заморин занёс ногу на крыло "Яка" и влез в кабину. Он в лихорадочной спешке ощупал все ручки, рукоятки, тумблеры, краны, и все они беспрекословно, как бывало, подчинялись его пальцам. Заморин осмотрел все приборы, надел зачем-то кислородную маску, потом снял её.

Старший техник эскадрильи Агавельян стоял на крыле и рассказывал о маленьких усовершенствованиях в машине: новый стопор у дутика, несколько изменён запуск мотора...

Этот кран запуска мотора Заморин, как ни силился, открыть не мог.

- Резьба подкачала. А точнее сказать - руки, - грустно заметил Заморин.

Он посмотрел на механика и покраснел от смущения и досады. Капельки пота выступили на лбу.

- Да, резьба тугая, - поспешно согласился механик Тулупов. - Этот кран я тоже, если лениво пообедаю, не сразу поверну.

Заморин видел, что Тулупов открыл кран без малейшего напряжения. Но тем не менее приятно было слушать ласковую ложь товарища, который хотел избавить его от смущения и неуверенности.

Голубов понимал, что не так просто подняться в воздух лётчику, который не летал больше полугода. Хорошо бы, конечно, выпустить Заморина на двухместном истребителе, на спарке, но их в полку нет.

Голубов ничем не выдал своего беспокойства и лишь сказал Заморину мимоходом:

- Не забудь землю "понюхать".

Потом Заморин сознался мне, что не волновался так и перед первым самостоятельным полётом, когда на место инструктора в У-2 были погружены мешки с песком. Он, 18-летний паренёк, учлёт Могилёвского аэроклуба, один - одинёшенек сел в самолёт, а его инструктор, Иван Николаевич Демченко, с которым он до того был неразлучен в воздухе, остался на земле около посадочного знака "Т".

Заморин привычно ступил на крыло машины, легко перемахнул: в кабину и поднял правую руку. Голубов в ответ взмахнул белым флажком. Заморин уселся поудобнее н закрыл прозрачный колпак над головой. Глаза его, защищённые очками, сразу стали строже, внимательнее, а руки, хранящие следы ожогов, надёжно легли на ручку управления, оплетённую просмолённой бечёвкой.

Он взлетел, убрал шасси и ревущим вихрем промчался над самым аэродромом. Заморин "нюхал" землю: человек, который долго не летал, отвыкает от скорости, отучается определять расстояние до земли. Бреющий полёт помогает проверить глазомер.

Затем он устроил себе экзамен высшего пилотажа. Учитель его стоял, запрокинув голову в шлеме с ларингофоном, стараясь хоть, к чему - нибудь придраться, не находя оснований для придирок и радуясь тому, что Заморин не утратил своего великолепного лётного почерка, изящного и в то же время строгого, стремительного, не знающего описок и грязных каракуль, не признающего затейливых завитушек в небе и в то же время всегда таящего опасные неожиданности для противника.

Наконец Голубов подал Заморину команду идти на посадку, и тот с былой нерастраченной точностью сел на дорожку, ещё не просохшую после утреннего дождя.

Только что под прозрачным колпаком в шлеме с ларингофоном он был условно занумерованным "Ястребом" или "Арканом", а сейчас на земле он опять - Иван Заморин, бывший командир звена.

Когда Заморин вылез из кабины и снял шлем, щедрый на замечания и скупой на похвалы Голубов сказал:

- Старший лейтенант Заморин, принимайте под команду своё звено.

Заморин вздохнул со счастливым облегчением и сказал себе:

- Сегодня я вылечился.

Деревня Хатенки, под Козельском. Июль 1943 года.

Спустя почти 2 года я встретил Заморина в Boсточной Пруссии. Он командовал полком истребителей. В те дни полк вёл разведку. Накануне штурма Кёнигсберга у разведчиков было много работы. Заморин делал в день по 4 - 5 вылетов, иногда между двумя вылетами оставался на земле не более получаса. Но в тот Мартовский день мне повезло - облака сгрудились, закрыли горизонт, видимость ухудшилась и представилась возможность побеседовать более обстоятельно.

Помянули добрым словом "голубей", которых уже не было в живых. Вспомнили, конечно, Бориса Ляпунова, французского друга Литольфа из полка "Нормандия".

Я помнил, что Заморин из Белоруссии, и потому с опаской спросил о родных. Тогда он рассказал, как летал на побывку домой.

Сперва он пролетел над деревней Костенка на истребителе, он шёл в паре с командиром дивизии Генерал - майором Г. Н. Захаровым. Единственное, в чём он успел тогда убедиться: деревня уцелела. Вторично пролетел над родной деревней в паре с Капитаном В. Запаскиным. На "Яке" нельзя лететь со скоростью меньше 230 километров в час. Но даже на такой скорости Заморин заметил, что по деревне разгуливают какие-то штатские люди с оружием. По-видимому, партизаны. Oн видел, как по шоссе тянулись к линии фронта наши войсковые обозы.

Вечером того же дня попросил Голубова дать ему У-2 и разрешить отлучку на сутки. От аэродрома до деревни было около 100 километров - ну проста рукой подать !   Но вот окажется ли самолёт в безопасности после посадки ?   Ведь в окрестных лесах ещё бродят отряды немцев, они пытаются выбраться из Минского котла. А может, в том районе орудуют какие - нибудь предатели, полицаи и, не ровен час, ночью сожгут или подорвут машину. Заморин попросил лётчика Курылева полететь с ним. Курылев пригонит самолёт обратно, а на следующий день прилетит за Замориным.

И вот Заморин летит над родной деревней. Глубокий вираж - луг за околицей, толпы жителей бегут к самолёту.

Стоит ли удивляться тому, что никто Заморина не узнал, да и он, признаться, тоже, сколько ни вглядывался, не находил знакомых среди односельчан, которые обступили его тесным кругом. Ведь он уехал из деревни 17-летним парнишкой.

- Мать моя здесь живёт, - пояснил наконец Заморин. - Не знаю вот только, жива ли, здорова ли...

- А по фамилии ? - спросили его в несколько голосов.

- Заморина.

- Это Вера-то Петровна ?   Сохранилась !!!

Кто-то побежал к Вере Петровне.

Вот радость-то !   Теперь нашлись земляки, которые узнали в небесном пришельце Ванюшку Заморина, сына того самого бедняка, который уходил на заработки в верховья Днепра и впрягался там в лямку бурлака, а затем ушёл в солдаты. Может Ванюшку узнали бы и раньше, если бы не шрамы на лице...

Мать бежала запыхавшись, простоволосая растрёпанная, платок упал ей на плечи. Свидание состоялось на улице в присутствии всей деревни. Ещё одна счастливая встреча в числе многих, которые уже случались здесь после того, как вернулись партизаны, а затем через деревню прошли красноармейцы.

Мать осторожно погладила сына по лицу со следами ожогов и снова не удержалась от слёз; это были слезы, которые облегчают сердце.

Заморин вернулся к самолёту, чтобы сказать Курылёву, что остаётся до завтра и что тот может возвращаться на аэродром. Перед тем как отправить Лейтенанта, он предложил матери прокатиться на самолёте, посмотреть сверху на деревню, на свою хату. Но Вера Петровна отказалась, - может, побоялась, а может хотела, чтобы сын поскорей оказался дома, чтобы они остались вдвоём, чтобы она могла угостись Ванюшку чем бог послал, чтобы он мог отдохнуть после дороги. Вера Петровна не верила, что дорога была вовсе не долгая и что Ваня не устал - он и в дороге то был меньше часу.

Но для того чтобы добраться за один час до родной деревни, он воевал за неё 3 долгих года !

Курылёв сделал прощальный круг над деревней и улетел. А назавтра У-2 снова застрекотал над хатой. Заморин простился с матерью и земляками - идёт наступление и эскадрилья, которой он теперь командует, ждёт его...

Пока мы беседовали в штабной столовой, погода пошла на поправку - горизонт очистился, видимость улучшилась, время было отправляться на новую разведку, западнее Хайлигенбайля. В тот день "Яки", которыми командовал опытный "голубь" Сибирин, прикрывали в этом районе действия наших штурмовиков.

Провожая Заморина в воздух, я пожал его крепкую руку, сохранившую следы ожогов. Он натянул на голову тугой шлем, на шее у него ещё виднелись красные пятна от ларингофона - след предыдущего полёта. Привычным движением Заморин поднялся на крыло машины и легко перемахнул в кабину, Он уселся поудобнее и закрыл прозрачный колпак над головой. Глаза его, защищённые очками, сразу стали строже, внимательнее, а руки надёжно легли на ручку управления, оплетённую просмолённой бечёвкой.

Хайлигенбайль, Восточная Пруссия, Mapт 1945 года.

Иван Александрович Заморин сбил за годы войны 12 самолётов единолично и 14 - в группе.

Почта четверть века служил он в авиацжи. Полковник Заморин в совершенстве освоил реактивные истребители и был инструктором по технике пилотирования. И чем больше становилось учеников у самого Заморина, тем чаще вспоминал он своего учителя Годунова, тем больше чувствовал себя "голубем". Будто на реактивных истребителях белел старый опознавательный знак полка - белая молния на обшивке.

Он награждён орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, Александра Невского, Отечественной войны II степени, двумя орденами Красной Звезды и французским орденом "Военный Крест".