Командир атакует первым

Он прекрасно помнит даты, количество вылетов, соотношение сил в воздухе едва ли не в каждом из поединков. Как бывший комиссар он может назвать тему беседы с личным составом, которую провёл, к примеру, 23 февраля 1942 года, скажет, сколько человек было принято в партию за время керченских боёв, и другое. Но тут же прибавит, что это была просто работа, о которой рассказывать особенно нечего. "Мы были военными людьми, солдатами, и каждый в меру сил делал всё для победы над врагом, не считая свою работу героической. Необходимой - это точнее".

Один из однополчан Шевчука, знавший его в пору комиссарства, рассказал, как Василий Михайлович собрал однажды молодых лётчиков и объявил им примерно следующее: "Как комиссар, политработник я должен призывать вас к героизму, самопожертвованию и прочему в этом роде. Но я призываю вас к тому, чтобы вы берегли себя. Не к слабости и самосохранению, а к трезвой оценке ситуации в критические минуты, к тактической логике. Пасть на поле боя нетрудно, выполнить приказ, уничтожить врага и остаться живым - много сложнее. В этом, если хотите, высший героизм".

Это были мысли, продиктованные личным опытом. Не все лётчики из молодого пополнения поняли тогда Шевчука, но первые же бои, первые ошибки подтвердили правильность слов комиссара. Конечно, и Шевчук не был застрахован от промахов, нет, случалось ошибаться и ему. Но он, как объяснял сам, обязан был прежде других извлекать уроки. И комиссар извлекал.

В судьбе его есть страницы неповторимые, как есть они в судьбе каждого солдата. Это время, которое измеряется мгновениями, часами, а порой месяцами наивысшего напряжения человеческих сил. Это время реализации всех его нравственных и физических возможностей. И смысл героизма в этот период - оказаться выше обстоятельств, подчинить их себе. Шевчуку это удалось. Он победил обстоятельства.

...1 мая 1942 года комиссар эскадрильи Василий Шевчук вылетел в паре с комэском Степаном Карначом на очередное боевое задание. Шевчук шёл ведомым, более опытный Капитан С. А. Карнач - ведущим. Это был их 3-й вылет за день. Вообще-то лететь они должны были звеном, в котором у Шевчука имелся свой ведомый, но в последний момент у того что-то разладилось с мотором, и Василий остался на взлётной полосе один. Не повезло с ведомым и Карначу: уже после взлёта у того вдруг "на нуле" оказался бензин. Так и полетели Карнач и Шевчук вместе.

Задание сложное - прикрывать группу штурмовиков, идущих "обрабатывать" артиллерийские позиции вблизи одного из мостов. Этот мост сидел костью в горле у наших войск, ибо по нему гитлеровцы постоянно подбрасывали к Феодосии подкрепления, однако разрушить мост не удавалось - мешало плотное зенитное прикрытие. Вот и решили штурмовать мост поэтапно - сначала наши "Илы" заставят умолкнуть зенитную батарею, а уже потом, в спокойной обстановке по мосту ударят бомбардировщики.

С. А. Карнач.

Когда Шевчук и Карнач остались в тот первомайский день в небе вдвоём, Степан прокричал по радио: "Комиссар, держись веселее, нам ведь с тобой не привыкать..."   Тут комэск попал в самую точку. Шевчук не раз оказывался в самых неожиданных переделках именно с Карначом. Однажды, прикрывая командира, он был подбит. Едва дотянул до "нейтралки" и сел на минное поле, совсем рядом с передовой. Чудом остался жив. Таких "чудес" можно было припомнить немало.

Впрочем, это считалось в порядке вещей: 1-й эскадрилье и её командиру поручалось всегда самое трудное - такое, что лежало порой за пределами человеческих возможностей. И комиссар эскадрильи должен был наравне с её командиром делить весь риск неравных боёв, всю тяжесть руководства людьми, всю ответственность за выполнение боевых задач.

Как бы Шевчуку ни приходилось трудно, особенно в первые месяцы, он бы ни за что не променял свою жизнь на другую, поспокойнее. Больше того, счёл бы такое предложение для себя крайне обидным. Таково уж свойство его характера - взявшись за какое - нибудь дело, он уже не отступался от него, каким бы сложным оно ни представлялось. Своё комиссарство он тоже считал именно таким делом, неразрывно соединял его с лётной работой.

Летал Шевчук много. Бывало, Карначу приходилось даже сдерживать комиссара в его стремлении участвовать едва ли не в каждом боевом вылете.

- Можешь обижаться, всё равно не пущу, Василий, - обрывал он Шевчука, когда тот просился с группой на очередное задание. - Ты на земле сейчас нужнее. Успеешь, налетаешься.

Уже потом, став командиром, Шевчук понял, что одной из обязанностей комэска было умение рассчитать силы подчинённых ему людей, не рисковать их жизнями зря. Но тогда, в первый год войны, Василий, наверное, в силу своей молодости - ему было чуть больше 20 лет - этого принять не мог. К тому же Шевчуку казалось, что он, начавший войну на полгода позже Карнача, обязан наверстать упущенное время.

Но разве его вина в том, что полк, в котором служил Шевчук, летом 1941 года находился далеко от западной границы ?!   Первый рапорт с просьбой направить его в действующую армию Василий подал через день после начала войны. Отказали. Выждав неделю, написал новый. Его вызвал командир полка, посоветовал не переводить зря бумагу; даже если часть полка отправят на фронт, он, Лейтенант Шевчук, останется здесь до тех пор, пока в этом будет необходимость.

Это было жестокое, но справедливое решение. Дело в том, что за несколько месяцев до начала войны Шевчука как помощника начальника отдела политпропа полка по комсомолу и одного из лучших лётчиков части направили переучиваться на новой технике. Он и два его сослуживца освоили истребитель Як-1, только начинавший поступать на вооружение. Вернувшись в полк, Шевчук, продолжая заниматься комсомольской работой, уже как инструктор помогал лётчикам осваивать новые самолёты. Даже командующий авиацией округа Генерал - лейтенант Глушенков и тот переучивался на новом истребителе под его руководством... Пока весь личный состав не пройдёт переподготовку, отпустить Шевчука на фронт командование считало нецелесообразным.

Как же он завидовал тем, кто уезжал в действующую армию !   Они скоро будут драться, мстить вероломному врагу, сбивать ненавистных асов, бомбивших советские города. Гитлеровские танки уже под его родным Киевом, а он, вместо того чтобы преградить им путь, за тысячу километров от фронта с утра до вечера учит других использовать боевые возможности нового самолёта. Утешало одно - ребятам его наука пригодится в бою. Только в конце года поступил приказ ё переброске эскадрильи, в которой служил Шевчук, на фронт. Узнав новость, летчики радовались как дети. Кто-то крикнул: "Ура !"   Все подхватили. Они не могли знать, что больше половины из них не доживут до победного часа. Но даже если бы знали, разве это могло остановить их, считавших высшей для себя наградой возможность драться с врагом.

М. И. Федосеев.

247-й истребительный авиационный полк, в который влилась эскадрилья Шевчука, базировался под Керчью, на аэродроме Багерово. Полуостров был только что освобождён нашими войсками. Бои шли непрерывно, гитлеровцы не жалели сил, пытаясь оттеснить советские войска к морю. Но их попытки оказались тщетными. На земле и в небе натиску врага противостояло мужество советских бойцов.

Авиаполком командовал известный уже в ту пору Михаил Федосеев, герой Испании. Ещё там Федосеев записал на свой счёт несколько сбитых самолётов врага... Пройдут считанные недели - и не станет этого мужественного лётчика: он погибнет в неравной схватке с фашистами, сражаясь до последней секунды. Но останется федосеевская школа, стремительный федосеевский удар, ненависть к захватчикам. Останется и умножится боевая слава полка, водимого в бой с первых дней войны Героем Советского Союза Михаилом Федосеевым.

Знакомство Шевчука со Степаном Карначом состоялось, можно сказать, в воздухе. Не успел Василий толком представиться командиру эскадрильи, как тот сказал, что скоро предстоит лететь на задание - не хочет ли комиссар показать, на что способен в небе ?   "Как, прямо сейчас ?" - переспросил Шевчук. "А что откладывать, летим. Аппараты готовы. Заодно и познакомимся"...

Шевчук решил было, что командир эскадрильи шутит, но Карнач с самым серьёзным видом надел шлем и пошёл к самолёту. Комиссару, полчаса назад прибывшему в часть, ничего не оставалось, как сесть в соседний самолёт. Вылет был обычный - разведка. Шевчук шёл ведомым, стараясь держаться к командирской машине плотно, не забывая поглядывать по сторонам. Под истребителями - ледяная кромка, опоясывающая Керченский полуостров, изломанные дуги окопов передовой линии фронта, клочковатые серые облака. И вдруг Шевчук увидел справа от себя вдалеке группу из 8 самолётов. Напряг зрение - бомбардировщики, самые настоящие "Юнкерсы". А его ведущий летит себе как ни в чём не бывало и, видимо, не собирается менять курс. Очень это Шевчука удивило, тем более что "Юнкерсы" шли без прикрытия. Самое время, казалось бы, атаковать. Но радиосвязи тогда в большинстве истребителей ещё не было, так что командира о его планах не спросишь. И Шевчук взял на себя инициативу - вышел из строя и бросился на бомбардировщики.

Это был его первый боевой вылет, первая встреча с врагом. Он не успел даже пройти положенного инструктажа. Иначе не сносить бы комиссару головы за самодеятельность. Уж как потом разнёс его Карнач, хорошо ещё что с глазу на глаз !   И правильно разнёс: Шевчук нарушил первую заповедь лётчика - не отрываться от ведущего, несмотря ни на что, не отвлекаться на второстепенные задачи, пока не выполнена главная. А главной в тот день была разведка.

Честно говоря, спасло тогда Шевчука от сурового взыскания и то, что он сбил - таки один "Юнкерс". Потом, правда, и сам не мог толком объяснить, как это произошло. Врезавшись в строй немецких бомбардировщиков, он развалил его, заставив самолёты перестраиваться и в какой-то момент поймав в прицел хвост "Юнкерса"...

Времени на "обкатку", как выражались лётчики в ту пору, молодым пилотам давали немного. Это в конце войны, когда господство в воздухе было нашим, новичкам, прибывшим из училищ, позволялось совершенствовать мастерство в тренировочных полётах. А тогда, в 1941-м, каждый был на счету, учились драться непосредственно в боях. Во фронтовой горячке Шевчук даже порой забывал, сколько вылетов сделано за день, благо до передовой недалеко: выполнил задание, вернулся живой - и ладно, собирайся в очередной полёт.

И с комиссарскими делами справлялся как будто неплохо: организовывал регулярный выпуск "боевых листков", проводил политбеседы, рассказывал об опыте лучших лётчиков полка. Однако ещё с училища понимал Шевчук, что работа военкома этим не ограничивается, что политическое воспитание личного состава - это прежде всего воспитание в бойцах мужества и ненависти к врагу, воспитание личным примером. Ему как комиссару простится, если плох окажется протокол собрания, но не будет ему никакого снисхождения, если кто-то из его товарищей струсит в бою.

Где только можно добывая литературу, газеты, Шевчук, накопив и осмыслив материал, рассказывал бойцам эскадрильи о подвигах Талалихина, Гастелло, 28 панфиловцев, о мужестве партизанки Зои Космодемьянской. Не было недостатка и в примерах героизма лётчиков родного 247-го полка. Однако сильнее, чем любой рассказ, отозвалось в сердцах бойцов увиденное ими однажды в Багерово.

Шевчук слышал о том, что на окраине посёлка остались следы фашистских зверств. Подумал: надо побывать там с лётчиками. Вот как вспоминал он сам об этой поездке:

"В один из нелётных дней мы сели в полуторку и отправились в Багерово. Было холодно, ветрено. Ребята шутили, что комиссар решил их доконать. Кто-то пытался петь. Мы впервые ехали по освобожденной от гитлеровцев земле, это наполняло всех гордостью. Настроение у людей было приподнятое. Но когда машина остановилась у рва, голоса сразу стихли. То, что мы увидели, потрясло всё наше существо. Широкий ров был заполнен телами мёртвых людей. Среди них женщины, дети, старики. Мы стояли у края рва с окаменевшими лицами, до боли сжимая кулаки. У многих из нас были семьи, иные находились на оккупированной гитлеровцами территории. Представляете, что мы тогда чувствовали, глядя на тысячи невинных жертв... Хотелось закрыть глаза и броситься прочь.

Но я говорил себе: "Смотри и запоминай". Багеровский ров, где покоились 25 тысяч расстрелянных и похороненных заживо местных жителей, стал для нас огромным по силе уроком ненависти к врагу. Мы никогда потом не забывали этот ров и мстили за него ежечасно".

К 1 мая на личном счету Шевчука были 3 победы в воздушных боях, опыт ночных штурмовок, рискованные рейды в глубокий тыл врага. Ему было далеко до звания воздушного аса, но и новичком в небе он себя уже не считал, 2 "Мессера" и 1 "Юнкерс" что-нибудь да значили.

Итак, около полудня 1 мая Шевчук шёл за Карначом в район штурмовки. Видимость отличная, небо голубое и необъятное. Шевчук прибавил оборотов и подошёл к Карначу поближе. Конечно, случись что, им с командиром придётся круто, но может быть, и пронесёт. А там они вернутся домой, честь по чести отметят праздник. Так говорил, провожая их, комполка. Шевчук посмотрел кругом - немцев не видно. Рядом идут "Илы", их родные "горбатые", как прозвали штурмовики в пилотском кругу за выпуклую кабину. До цели оставались считанные минуты полёта.

Штурмовики чуть отошли влево, готовясь к атаке. И тут Шевчук увидел 10 "Мессеров". Узконосые, тёмные, они шли хищной стаей правее встречным курсом. Увидел их и Карнач. Качнул крылом, выдохнул в микрофон: "Держись..."   Даже для бывалых лётчиков соотношение 2 : 10 было достаточным основанием не принимать боя. Ибо на каждую твою очередь ответят 5-ю, а это всё равно что заранее обречь себя на гибель.

Будь они одни, без штурмовиков, возможно, Карнач и Шевчук не вступили бы в схватку. И не нашлось бы человека, который их упрекнул в этом. Больше того, действия истребителей были бы признаны единственно верными. Но они были не одни, на них лежала ответственность за безопасность штурмовиков, которые уступали "Мессерам" в скорости и маневре. И поэтому пара "Яков" без колебаний пошла навстречу 10 "Мессерам". И Шевчук, и Карнач, готовясь к бою, понимали, что победить им в этой схватке практически невозможно, но хотя бы ценой своей жизни они обязаны были отвлечь немцев от группы штурмовиков.

Атакуя, они разделились. Это противоречило тактическим канонам, предписывающим держаться всегда парой, боевой тактической единицей. Но правилам хорошо следовать, когда соотношение сил более или менее равно. Ни одна инструкция не может предусмотреть всего. К тому же, увидев, что истребители идут парой, "Мессеры" могли разделиться, оставив для них шестёрку, а остальные атаковали бы штурмовики. Став двумя тактическими единицами, Шевчук и Карнач предлагали врагам свой вариант боя. И те вынуждены были принять его. Шевчук атаковал слева, Карнач справа. Разделились и "Мессеры" - 6 истребителей бросилось на Шевчука, а 4 - на Карнача.

Он помнит этот бой во всех деталях. Как лавировал между самолётами врага, оттягивал их подальше от "Илов" и от Карнача, дразнил, выходя на встречный курс, или подпускал к себе в хвост. Огромные перегрузки, невероятные кульбиты в воздухе - только бы продержаться подольше, дать немцам увязнуть в схватке, закрутить их в карусели погони. Никогда ещё он не дрался с таким хладнокровием и расчётом. Но ведь никогда ещё от него не зависела жизнь стольких людей !   То и дело впереди вспыхивали огненные пулемётные трассы "Мессеров". Шевчук отвечал короткими очередями, берёг боезапас. В какой-то момент его машина неуправляемо повалилась на крыло. "Штопор", - мелькнуло в голове. Он до судорог сжал руль высоты, упёрся ступнями в педали. Вывел. Пошёл вниз. А сзади как приклеенный идёт "Мессер", остальные рассыпались, чтобы отрезать Шевчуку дорогу.

Чуть позже на какое-то мгновение в сетке прицела мелькнул прозрачный колпак того самого упрямого "Мессера". Шевчук надавил гашетку до отказа - и увидел, как этот колпак разлетелся вдребезги, как снаряды стегают по ненавистным крестам на тонком фюзеляже, как самолёт взрывается, несясь к земле бесформенными обломками. Но сколько ещё может продолжаться эта немыслимая чехарда, на сколько ещё хватит у него и у машины сил ?!   Шевчук вновь закрутил спираль, уходя от 2-х "Мессеров", выстрелил с дальней дистанции. И вдруг машина стала неподатливой, погасла скорость. В него могли уже не раз попасть, ведь есть же предел везучести ?   Он успел ещё достать очередью ближайший "Мессер". И тут же почувствовал сильный толчок. Вспышка ослепила лётчика. Загорелась кабина, стремительно падала высота. Последняя мысль: "Как там Карнач ?"   Почти бессознательно натянул очки, отбросил колпак кабины. Земля критически близко. Он перевалился через борт и рванул кольцо...

Уже потом Шевчуку рассказали, как он, объятый пламенем, выпал из самолёта, как летел и вдогонку ему неслись очереди "Мессеров". Как ветром сбило пламя с его спины, как упал на бруствер окопа. Узнал и про то, что штурмовики разделали фашистские батареи в пух и прах, что опустился он рядом с "нейтралкой".

Сам же он помнит другое: удар, тяжесть в веках, когда попытался открыть глаза, и прямо над собой пронзительную голубизну неба, перечерченную серой дымной полосой. Это мог быть след самолёта Карнача или сбитого "Мессера". Потом услышал далекие человеческие голоса, невнятные, словно обложенные ватой. Осторожность подсказала ему, что надо достать пистолет. Он потянулся к кобуре. И вдруг тело парализовала невероятная боль в спине. Сознание угасло...

Придя в себя, Шевчук увидел склонившееся над ним женское лицо. Услышал мягкий, успокаивающий голос: "Очнулся ?   Ну и хорошо. Сейчас перевяжем, сейчас". На голове у женщины пилотка, движения её быстры и энергичны. Он попытался приподняться - и вновь снизу, в спину ударило болью. Первой мыслью было, что это от парашютных ремней, стянувших грудь, когда он падал. Но ремни оказались ни при чём, их отстегнули ещё раньше, а боль тупым ножом продолжала врезаться в позвоночник. Медсестра ощупывала его, просила подвигать руками. Он послушно шевелил кистью.

Начался обстрел. Снаряды ложились совсем близко от Шевчука и его спасительницы. Взрывы, сотрясающие землю, остро отзывались в спине. И когда очередной грохнул особенно близко, Василий опять впал в забытье.

Сознание вернулось к нему уже в землянке. Весь пропахший йодом, обмотанный бинтами, он увидел врача, поверх очков заглядывающего ему в лицо. И услышал: "Боюсь, что у вас повреждён позвоночник, голубчик". Тут же его оглушил голос пехотного майора - хозяина землянки, - который весело подмигнул Шевчуку и пророкотал: "Ерунда это всё !   Не порть, доктор, пилоту праздник, какой ещё позвоночник, оклемается... Дай-ка мы с ним лучше выпьем за Первое мая". И майор, протянув Василию стакан, стал рассказывать про воздушную схватку, которая разыгралась на его глазах. Пересилив боль, Шевчук приподнялся на локтях, спустил ноги с топчана и принялся слушать про собственный героизм.

Но он только делал вид, что ему интересно то, что рассказывает восхищённый майор, мысль его упрямо билась в произнесённые врачом страшные слова: "Что-то с позвоночником". Его пугало не сознание физической беспомощности как таковой, а невозможность продолжать борьбу с врагом, вероятность выбыть из строя, лишиться права мстить за Багеровский ров, за стонущую под врагом Украину, за сожжённые города и села. И тогда же, в землянке, стиснув зубы от боли, он дал себе клятву сделать всё от него зависящее, чтобы продолжать драться. Он пойдёт на всё, но останется лётчиком.

С этих вот минут и начался главный подвиг Василия Шевчука. Подвиг, потребовавший от него величайшего напряжения всех духовных и физических сил. Никакие слова не могут точно передать степень испытаний, на которые обрёк себя комиссар эскадрильи, давший клятву вернуться в небо.

Вскоре майор, угощавший лётчика вином, распорядился приготовить конную повозку. В неё перенесли Шевчука, накрыли рогожей по пояс, и лошадь медленно зашагала вдоль изрытой воронками дороги. Каждая кочка отзывалась в теле лётчика, ныла раненая нога, саднило обожженное лицо, но особенно нестерпимой была боль в позвоночнике. Шевчук старался не думать о ней. Но помимо его воли в памяти прокручивались события сегодняшнего дня: полёт, воздушная схватка, приземление. Проклятый бруствер !   Упади Василий на ровную землю, ничего бы не случилось. А тут ударился позвоночником прямо о твёрдое ребро бруствера. Ещё повезло, что сразу не парализовало. Но ведь могло случиться и худшее: его, Шевчука, могли убить в самолёте, могли растерзать пулемётные очереди "Мессеров", когда он спускался на парашюте. Так что благо ещё, что остался жив. Неотступно думал и о Карначе: что с ним, успел ли дотянуть до аэродрома, жив ли ?   Возница, пожилой бородатый солдат, оглядываясь на Василия, сокрушённо вздыхал и тихо поругивал лошадь, не разбиравшую дороги.

Первым на пути госпиталем оказался свой, авиационный, расположенный неподалёку от аэродрома. Там Шевчук велел остановиться. До койки дошёл сам  (заранее дал себе слово держаться перед врачами, покуда достанет сил). Те несколько десятков метров стоили ему потом долгой изматывающей боли. В палате лежали ещё двое, оба лётчики. Этому обстоятельству Василий обрадовался: как - никак свои ребята, даже из одной дивизии.

Лицо ему перевязывать не стали, сказали, дескать, так заживёт быстрее, рану на ноге промыли, извлекли из неё осколок, о позвоночнике же пока разговора не было. Для точного диагноза нужны были рентген, консультация специалистов, каковых в полевом госпитале не оказалось. Так и лежал Шевчук, считал дни, когда его отправят в полк, воевал с болью. Он научился обманывать её, находя такое положение тела, при котором боль отступала. Но стоило чуть двинуть ногой или головой, она впивалась в него с удвоенной силой, терзала, доводила до слёз. Как ни скрывал своих мук Василий, медсестра их заметила, доложила врачу. Тот предложил делать обезболивающие уколы. Шевчук отказался наотрез: "Я должен научиться побеждать боль сам".

Ближайшим соседом Шевчука по койке оказался лётчик с перебитыми ногами. У него начиналась гангрена, но раненый не терял оптимизма, надеялся на выздоровление. Часто по ночам, когда обоим не спалось, они вспоминали пережитое, говорили о любимой и дорогой им авиации, спорили о тактике воздушных боёв.

- Слишком крепко мы держимся плотного строя в воздухе, - рассуждал сосед. - В бой идём как на парад - звено к звену, крыло к крылу. А немцы ?   Там пара, там пара, где-то сзади еще. У них маневр. С одним схватился, а другие тебе в хвост... Нет, пора, пора менять тактику, хитрее воевать надо.

Шевчук объяснял ему, что их полк давно уже отказался от построения в воздухе звеньями, перешли на пары. Практика показала, что это самая эффективная боевая единица.

- И правильно, - горячился сосед, - чем гибче будем драться, тем скорее выметем эту нечисть с нашей земли. Ты, комиссар, учти это, когда вернёшься в строй.

Фамилия этого лётчика потом забылась, но слова его, мысли, горячая вера в победу остались в памяти Василия навсегда. Вскоре соседа увезли в тыловой госпиталь, и Шевчук заскучал. А тут начались налёты вражеской авиации на аэродром, что ни день - бомбёжка. Сначала Василию до укрытия помогала добираться медсестра, потом он и сам начал ходить. Перетянет бинтами грудь потуже и идёт, благо нога поджила. Каждый шаг - удар в спину острым колом, а он стиснет зубы и идёт. Медленно, осторожно, но идёт. И решил Василий, что пришла пора выбираться из госпиталя в свой родной полк. Под каким-то предлогом выпросил одежду и пошёл.

Добравшись до штаба дивизии, попался на глаза командующему ВВС армии генерал - лейтенанту Белецкому. Тот узнал Шевчука, расспросил о ранении, о том, куда он направляется. Василий старался держаться бодро, отвечал, что "заелся" на госпитальных харчах, пора в строй. Генерал приказал доставить Шевчука в расположение полка на полуторке.

Только вернувшись в свой полк и обняв дорогих товарищей, узнал он, что долгое время его считали без вести пропавшим, подготовили соответствующее письмо жене, сняли со всех видов довольствия... Тем радостнее была встреча, тем сильнее Шевчуку захотелось как можно быстрее доказать друзьям и врагам, что рано его списывать со счетов. Оказалось, Карнач всё - таки дотянул до запасного аэродрома, благополучно приземлился, хотя и был ранен в воздухе. И сейчас Степан лечится в Краснодарском госпитале.

Положение на фронте ухудшилось. Гитлеровцы продвигались вдоль Феодосийского залива, нависая над флангами нашей отступавшей 51-й армии. Авиация противника беспрерывно бомбила районы переправы наших войск на Таманский полуостров. Истребительный полк дрался отчаянно: 5 - 6 вылетов за день считалось нормой для каждого лётчика. Почти не было случая, чтобы воздушные бои шли при равном соотношении сил: 4 наших "Яка" атаковали 8 "Мессеров"; пара противостояла шестёрке врага. "Яки" возвращались из полётов с простреленными плоскостями, разбитыми фонарями кабин. Их тут же залатывали - и истребители снова уходили в бой.

Шевчук дневал и ночевал на аэродроме. Инструктировал лётчиков перед вылетами, занимался тактикой с молодыми пилотами, проводил политзанятия. Только ближайшие друзья знали о травме позвоночника, догадывались, сколько усилий требуют от него 200 шагов от штаба полка до стоянки. Часто, когда никого вокруг не было, Василий позволял себе расслабиться: прислонялся спиной к дереву и, закрыв глаза, тихо стонал. Каждая новая потеря в эскадрилье вызывала в нём жажду действия. Но он понимал: пока не научится управлять своим телом, не поддаваться боли - сесть в самолёт не имеет права. Что он добьётся своего, у Шевчука сомнений не было. Но однажды не выдержал, подошёл к одному из товарищей.

- Дай я сегодня слетаю вместо тебя.

Тот оторопел:

- Комиссар, да ты же едва на пригорок всходишь, а там перегрузки... Ведь погубишь себя и машину.

- Всё сделаю как надо, не волнуйся.

И Шевчук полетел ведущим пары, прикрывавшей группу штурмовиков. Глядя на полёт его истребителя с земли - уверенный и стремительный, - невозможно было предположить, что человек, пилотирующий самолёт, борется в этот миг с болью, до крови кусая губы: даже небольшая перегрузка словно разламывала ему спину. Но он ни одним стоном не выдал себя в небе. В том вылете они отогнали 4 Ме-109 и не дали возможности "Юнкерсам" произвести прицельное бомбометание по переправе. Однако ещё сильнее, чем своей военной удаче, Шевчук радовался тому, что сумел пересилить себя и, пусть на короткое время, стать воздушным бойцом.

Как он летел обратно, помнит плохо. Почти механически отщёлкивались в сознании ориентиры, лоб заливал холодный пот, тело деревенело, даже самое малое усилие давалось с невероятным трудом. Он посадил машину как положено. И потерял сознание.

Об этом эпизоде узнало командование. Шевчука вызвал комиссар полка Василий Афанасьевич Меркушев. Осмотрев рослую фигуру военкома, стоявшего перед ним неестественно прямо, Меркушев сказал:

В. А. Меркушев.

- Понимаю тебя, Василий. Но так дальше продолжаться не может. Ты должен ехать лечиться, пройти комиссию. Потом вернёшься в полк.

- Я хочу остаться в строю. Хочу драться, - как можно твёрже проговорил Шевчук, - я имею на это право. - Он замялся. - Как коммунист. Как комиссар, наконец.

- Да. - Ответил Меркушев. - Имеешь. Но здоровым. Я видел, как ты ходишь. Представь, что может случиться, если ты потеряешь сознание или не выдержишь перегрузок в бою. Словом, я договорился, тебя возьмут на "У-2". Полетишь в Краснодар. Это приказ.

Как ни было ему горько и обидно, но Шевчук вынужден был подчиниться. Да ведь если по совести, то и он на месте Меркушева не стал бы долго рассусоливать; в строю не место больным. Но где гарантия, что в тылу он сумеет убедить врачей в своей правоте, в том, что ему необходимо вернуться в полк и летать ?   Кто поверит, что он справится с любой болью ?

И вот госпиталь в Краснодаре. Тишина. Покой. Щебет ласточек за окном, цветы на тумбочке. Шевчука тщательно обследовали, сделали снимки позвоночника. Он встретил лечащего хирурга словами:

- Товарищ военврач, только правду, пожалуйста.

Женщина присела на край кровати.

- Успокойтесь. Я слышала, что вы ходили после ранения. Непостижимо. Вы очень сильный человек. Но о небе придется забыть. У вас компрессионный перелом 11 - 12-го грудных и 1 - 2-го поясничных позвонков. Бывают случаи, конечно, единичные, что люди с подобными травмами возвращаются к труду - к лёгкому труду - и благополучно доживают до старости.

Шевчук приподнялся на кровати, ударил ладонью по железному каркасу:

- Я не хочу доживать. Я хочу драться !   Драться, понимаете ?   Я лётчик - истребитель.

Военврач встала:

- Вы не один такой. Но война есть война. Нам, врачам, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вы встанете, если лечение пройдёт хорошо. Ну а дальше... Дальше не знаю, медицина пока не умеет эффективно бороться с такими вещами. Многое зависит от вас самого.

- Крепись, Василь, - услышал Шевчук голос Карнача, с которым по счастливой случайности судьба свела его в госпитале. - Ты парень крепкий, выдюжишь. Дай срок, бегать будешь, не то что ходить.

Потянулись тусклые больничные дни. Безрадостными они были для Шевчука, лежащего по предписанию врачей без движения на жёстких дощатых нарах. Товарищи как умели поддерживали его, старались развеселить. Из 247-го полка в палате оказались ещё двое - капитан Иван Базаров и старший лейтенант Павел Шупик. Боевые, заслуженные лётчики, каждый имел на счету по нескольку сбитых фашистских самолётов.

Они намеренно старались не касаться в разговорах авиации, полковых дел, чтобы лишний раз не ранить Шевчука. Говорили в палате о чём угодно, только не о полётах. Карнач из самых лучших побуждений расписывал работу штабистов, считая, что Шевчук после госпиталя вполне мог бы найти себе применение в штабе или в военном комиссариате. Догадывавшийся о причине подобной деликатности друзей, Шевчук тем не менее решил положить ей конец. Однажды он прервал Базарова, рассуждавшего о достоинствах брюнеток.

- Что вы, братцы, меня бережёте ?   Или вправду решили в штабники записать ?

- Да что ты, Василь, - попытался отшутиться Карнач. - Да ты нас ещё летать поучишь. Мы с тобой над Рейхстагом последних гадов сбивать будем.

Ни за что не поверил бы тогда Карнач, что слова его окажутся пророческими. Да и кто из друзей Шевчука, знавших, какой суровый приговор вынесен ему врачами, мог предположить, что Василий преодолеет немыслимо высокий барьер, отделявший его от неба.

...Один за другим выписывались из госпиталя товарищи Шевчука. Он узнал, что его полк переброшен под Севастополь, в самое пекло сражения. Оттуда приходили вести о невероятно тяжёлых боях. Скованный гипсовым панцирем, Шевчук слушал невесёлые сводки, и ему казалось, что, будь он в строю бойцов, дела на фронте непременно наладились бы. Несмотря на жесткий запрет врачей, он потихоньку сгибал корпус, разминал омертвевшие за время лежания мышцы ног. Как-то ему вдруг почудилось, что бедра стали нечувствительны к боли; Шевчук испугался, схватил с тумбочки вилку, с силой ткнул в ногу выше колена - он ошибся, нога чувствовала боль. И, глядя на ползущие нити крови, Василий улыбался.

Ему повезло с лечащим врачом. Прекрасный хирург Вера Павловна Авророва была к тому же сильным и решительным человеком. Она поддерживала в Шевчуке веру в успех, каждый её приход был целебнее бальзама. Однажды утром она потребовала от Василия, чтобы тот встал. Встал после стольких недель неподвижности !

- Всё будет хорошо, Шевчук, вставайте. Пора.

Он боялся этой минуты, боялся обнаружить свою немощность. Вокруг собрались раненые, подбадривали его. Шевчук встал. Ноги держали плохо, но держали. Сделав несколько шагов, он обессиленно упал на чьи-то руки. Но с того дня начал ходить. Каждый раз заставлял себя делать на несколько шагов больше, чем в предыдущий.

Немецкие войска продвигались к Краснодару. Госпиталь готовился к эвакуации. Шевчук настоял, чтобы его выписали. Пусть на долечивание домой, но выписали и, таким образом, перестали бы считать лежачим больным. Он до хрипоты спорил за каждое слово в медицинском заключении. Членам медкомиссии было некогда, за дверью ждали ещё несколько десятков раненых, они уступили под натиском Шевчука и написали, что для определения годности к службе в военное время необходимо провести повторное освидетельствование.

В переполненных поездах Шевчук добрался до Тбилиси - там жила его семья. Дал себе 2 дня отдыха и пустился на поиски сведений о месторасположении 247-го полка. Но ему не везло: ни в одном военном ведомстве не могли дать точного ответа. По ходу дела в одном из штабов Шевчуку предложили должность диспетчера в отделе перевозок. Конечно, при условии, что врачебная комиссия оставит его в армии. Однако Шевчук упрямо продолжал искать свой полк.

Как-то соседи познакомили его со старым мастером, известным на весь город сапожником. Василий обратился к нему с необычной просьбой - сшить корсет из кожи вместо неудобных бинтов. Без корсета лётчик не мог передвигаться, травмированный позвоночник давал о себе знать при малейшей нагрузке. Сапожник - грузин удивился - ничего подобного он ещё не делал, но почему бы не попробовать !   При этом оговорил, что будет шить не корсет  ("это слишком женское слово"), а жилет, а ещё лучше - кольчугу.

В тесной мастерской Василий и старый Вано сделали выкройку. Через несколько дней Шевчук примерил жилет. Он вышел как раз такой, какой требовался, - плотно облегал грудь и спину, намертво фиксировал повреждённые позвонки. Забегая вперёд, надо заметить, что кольчугу грузинского мастера Шевчук носил до самого последнего своего боевого вылета. И во многом благодаря ей он управлялся с самолётом в воздухе. А тогда, в день примерки, на радостях Василий даже пустился в пляс, расцеловал мастера и пообещал не посрамить его работу. На врачебную комиссию шёл с лёгким сердцем.

Но радость была преждевременной. Комиссия вынесла заключение: "Ввиду тяжёлого ранения позвоночного столба признать негодным к лётной службе. Считать возможным использование в военное время на нестроевой работе и в тыловых частях". Напрасно Шевчук приседал, поднимал тяжёлые табуреты, доказывая, что здоров. Комиссия была непреклонна. Итак, в лучшем случае его ожидала работа диспетчера на одном из промежуточных аэродромов.

Возможно, другой на месте Шевчука смирился бы с этим. Но он уже десятки, сотни раз представлял себя в кабине истребителя. Мысленно запускал двигатель, выруливал на полосу, разгонял машину и взлетал. Ощущал подрагивание самолёта, слышал шум винта, как наяву. Больше того, он в уме проигрывал воздушные бои, уклонялся от противника, выполнял сложный маневр, атаковал сам. И видел, как горят ненавистные "Мессеры". Неужели этому суждено остаться только в его воображении ?!   И Шевчук опять идёт в штаб, упрашивает кадровика направить его в авиаполк. Тот посмотрел документы лётчика и отказал, в который уже раз. И тут Василию внезапно улыбнулась судьба. В штабе он встретил бывшего военкома авиабригады, где когда-то начинал службу. Полковой комиссар Якименко сразу узнал его, искренне обрадовался Шевчуку, которого помнил по комсомольской работе. И тогда Василия осенило.

- Товарищ полковой комиссар !   Ну пусть я пока не могу летать, как считают врачи. Но ведь я военком эскадрильи. От этой должности меня никто не освобождал. Разрешите вернуться к обязанностям комиссара.

Трудно сказать, что подействовало на Якименко. То ли преданность Шевчука родной части, то ли его стремление хоть на комиссарской работе остаться в авиации, то ли ещё что. Словом, согласие на возвращение в 247-й истребительный Шевчук получил. И не дожидаясь окончания отпуска, выехал в полк.

Появление его в штабе полка вызвало радость и недоумение одновременно. На Шевчука приходили смотреть как на чудо: ведь никто не ожидал, что он вернётся не то что в авиацию - вообще в действующую армию. Обступили друзья - Степан Карнач, Павел Шупик, Иван Базаров, засыпали вопросами, что да как. Сам Шевчук чувствовал себя именинником. Командир полка перелистал его документы, смущённо улыбнулся:

- Ничего, брат, пока на земле повоюешь, комиссар из тебя отличный.

Что ж, к этому Шевчук был готов. Хорошо уже, что оставили военкомом, а не назначили заведовать складами. Он научился ждать, верил, что пробьёт его час, главное - он среди своих, его здесь знают, готовы помочь. С удвоенной энергией взялся Шевчук за комиссарскую работу. Познакомился с молодыми лётчиками, у большинства из них практически не было боевого опыта, а ведь скоро полк должен вылететь на фронт. Дотошно расспросил Карнача о его последних стычках с врагом. Попросил начертить схемы маневров. Провёл с молодёжью "уроки мужества и мастерства", используя опыт свой и товарищей. Выпустил листовки, подробно рассказывающие о том, как в одном бою Шупик сбил 2 самолёта противника, какой применил при этом маневр. После каждого дня тренировочных полётов прямо на аэродроме вывешивался "Боевой листок" с итоговыми результатами. Это тоже дело рук Шевчука. Комиссар полка не мог нарадоваться на его работу, часто привлекал Василия к себе в помощь, просил поделиться опытом с военкомами других эскадрилий.

Откуда в нём бралась эта горячая, самоотверженная любовь ко всякой работе, за которую бы он ни брался ?   Он и не умеет иначе. Если что-то принял разумом, сердцем, если почувствовал собственную необходимость, дело становится частью его самого, причём частью большей, самой важной. Он не мыслит себя вне его. Не умеет. И не хочет.

Но как бы ни старался Шевчук подавить в себе тоску по полётам, это ему не удавалось. Буквально раздавленный болью, которая наваливалась обычно вечерами, он часто приходил к капонирам. Прислонится, бывало, плечом к истребителю и стоит. Однажды командир полка увидел его возле самолёта. Молча прошёл мимо. А наутро вызвал и приказал собираться - Шевчук пойдёт с ним штурманом на У-2. Василий подумал было, что ослышался. Кутихин повторил приказ. Чуть ли не бегом выскочил Шевчук из кабинета. Через 5 минут был готов к полёту.

Командир повёл машину ровно, всё время спрашивал штурмана, как он себя чувствует. Потом увеличил скорость - и в спину Василию вонзилась проклятая боль. Он заранее дал себе слово, что лучше умрёт в кабине, но ни словом, ни жестом не выдаст себя. Несмотря на боль, Шевчук испытывал чувство непередаваемого блаженства: он в небе !

Полёты на "кукурузнике" стали повторяться. Конечно, У-2 - не истребитель, но машина среди авиаторов уважаемая, заслуженная. В худшем случае Василий готов был пилотировать и его. Для начала. Но тут судьба вновь ему улыбнулась. Точнее, это было не простое везение. Шаг за шагом шёл Шевчук к своей цели вот уже несколько месяцев. Шёл, невзирая ни на какие препятствия. Его упорство, настойчивость, воля должны были быть вознаграждены - такова жизненная логика.

Он упросил командира полка направить его на повторное медицинское освидетельствование. Готовился к этому, как к главному жизненному экзамену: до изнеможения занимался физкультурой, подтягивался на самодельном турнике, носил в карманах свинцовые отвесы. В последний час перед отъездом зашёл в штаб получить проездные документы. В комнате рядом с Кутихиным сидел командир дивизии Генерал - майор Баранчук. Генерал попросил Шевчука рассказать историю его ранения. Потом спросил:

- Какую кончали школу ?

- Качинскую.

Баранчук кивнул.

- Сколько сбитых ?

- Четыре.

Ещё кивок. Наконец:

- Хотите летать на истребителях ?

- Хочу. Очень хочу.

- Выйдите. Мы поговорим с командиром полка.

Только спустя годы узнал Шевчук, о чём говорили Баранчук и Кутихин. Они оба понимали, что Василий не пройдёт комиссию: слишком высокие медицинские требования вводились тогда для лётного состава. Но оба нутром верили молодому лётчику, верили в него как в бойца, как в коммуниста. Послать его сейчас в Москву - равнозначно отстранению от авиации навсегда. И Баранчук решил взять ответственность на себя. Это было прямым нарушением инструкции. Но единственно справедливым решением по человеческому счёту.

Вызвав Шевчука, генерал объявил:

- Хочешь летать - летай. Почувствуешь, что трудно, - доложишь. Я верю в твою честность.

В тот же день Шевчук сел в кабину истребителя. Сдерживая волнение, запустил мотор. Разогнал самолёт на полосе и поднял его в воздух. Он не чувствовал боли, хотя она предательски вцепилась ему в спину и не отпускала на всем протяжении полета. Сделав несколько кругов над аэродромом, взмыл вверх, лёг на правое крыло. Никто не видел его в ту минуту. По лицу Василия текли слёзы радости...

Он летал до последнего дня войны. Сбивал вражеские самолёты над Курском и Киевом, Сандомиром и Вислой, над Берлином и Прагой. Он стал Героем Советского Союза и командовал 152-м Гвардейским орденоносным полком истребителей. Он перестал летать и сражаться только тогда, когда враг был разбит. До последнего своего боевого вылета он не расставался с кольчугой, "выкованной" для него грузинским сапожником.

Да, война по-своему распоряжалась судьбами людей, порой отрывая их от изначального круга забот, предлагая новые, более высокие обязанности. И не было ничего удивительного в том, что Шевчук, начавший войну военным комиссаром, стал затем командиром. Но какую бы должность он ни занимал, Василий Михайлович не терял, как выражались его товарищи, "комиссарской жилки". Он навсегда остался бойцом партии, чутким и наблюдательным воспитателем, политическим организатором.

Был один эпизод в жизни Шевчука, когда воедино слились его военный и комиссарский таланты. Это случилось в один из весенних дней 1945 года. Полк Шевчука вёл бои на воздушных подступах к Берлину. Уже не раз командир видел под крыльями своего "Яка" столицу Германии. Свершилось то, о чём мечтал каждый из миллионов советских людей, о чём грезил он, лётчик Шевчук, борясь с болью, на госпитальных койках летом 1942 года, сражаясь с ненавистным врагом в 1943 и 1944 годах. Советские войска у ворот Берлина !

Крылом к крылу вместе с ветеранами полка идут в бой молодые лётчики, недавние выпускники училищ, нетерпеливые, горячие, отважные. В меру сил своих Шевчук старается уберечь молодёжь от напрасного риска. Но ему это не всегда удаётся. Напряжённость боёв всё возрастает. Враг обороняется отчаянно. Впереди - воздушная битва над Берлином. Однажды вечером замполит полка Кузьмичёв доложил Шевчуку о том, что в политотдел поступило несколько заявлений от молодых лётчиков с просьбой о приеме их кандидатами в члены партии. Надо решать, на какой день назначить партийное собрание. Присутствовавший при разговоре проверяющий из вышестоящего штаба предложил отложить собрание.

- До того ли сейчас, майор, вот добьём немцев, тогда и соберёте коммунистов.

Но Шевчук думал иначе. Он понимал, как важно для людей сознавать причастность к партии в разгар кровопролитных боёв.

- Извините, товарищ полковник, считаю необходимым провести собрание завтра же. Накануне вылетов.

Это было последнее партийное собрание военной поры. Оно состоялось ночью, прямо на аэродроме. И лётчики, и авиационные техники, принятые на нём кандидатами в члены партии, дрались в оставшиеся до победы дни с утроенным мужеством. В этом поступке Шевчук оставался комиссаром. А спустя 2 дня, возвращаясь на свой аэродром после выполнения задания, он и его ведомый - молодой лётчик Александр Божко - встретили в небе 3 вражеских самолёта: корректировщик Hs-126 шёл в сопровождении пары истребителей FW-190. По установленному правилу Шевчук не имел права принимать бой без разрешения командования. И он, связавшись с командиром корпуса, попросил разрешения атаковать.

Генерал колебался: у Шевчука на борту была ценнейшая фотосъёмка. Но он верил в своего комполка как в опытного бойца. Кроме того, корректировщик нельзя было упускать ни в коем случае.

- Ладно, даю добро, - ответил Генерал.

Шевчук атаковал ведущий "Фоккер", хотя тот был ближе к его напарнику. Расчёт командира полка прост: ведущий наверняка более опытный лётчик, а для Божко это первая серьёзная схватка.

Он попал в "Фоккер" сразу, первой же очередью. Тот не успел даже отвернуть - слишком стремительной и внезапной была атака Шевчука. Вражеский истребитель начал падать, волоча за собой оранжево - чёрное облако. А Шевчук уже искал "Хеншель". Корректировщик должен быть сбит во что бы то ни стало !

"Хеншель" попытался уйти, отстреливаясь из пулемётов, пополз вверх, к облакам. У Шевчука уже почти не было времени для маневра, ещё минута - и противника скроет белая плотная завеса. Чуть отвернув в сторону, Шевчук сделал вид, что выходит из боя, потянул ручку управления на себя и вертикально устремился вверх. Как всегда при перегрузках, боль разламывала ему спину. Когда до облаков осталось несколько десятков метров, он перевёл свой "Як" в горизонтальный полёт и настиг "Хеншель". Стрелял наверняка: с предельно малого расстояния, понимая, что возможности атаковать вторично у него уже не будет. Подбитый корректировщик завалился на крыло...

Этот бой, стремительный, безукоризненно проведённый Шевчуком, наблюдал с земли маршал И. С. Конев. Командующий фронтом назвал его классическим, идеальным с точки зрения тактики воздушных поединков. Маршал попросил передать Шевчуку его личную благодарность и поздравление. Этот бой подвёл итог боевым победам Василия Шевчука. Но до подведения жизненных итогов ему ещё далеко.

Летом 1945 года медицинская комиссия подвергла лётчиков полка жесткому осмотру. Когда по спине Шевчука скользнули пальцы хирурга, на лбу его выступил холодный пот. Хирург не поверил своим ощущениям, надавил сильнее. Шевчук охнул.

Врач отступил от него, повернулся к коллегам:

- Это невероятно. Я ничего подобного не видел. Он 3 года летал со сломанными позвонками...

- Ладно, - улыбнулся Шевчук. - Теперь можете гнать из лётчиков. Но в армии оставьте. На меньшее не согласен.

Он остался в армии. Командовал. Стал генерал - лейтенантом. Служит и поныне. Домой из штаба идёт пешком несколько километров, по-прежнему воюя с болью. Высокий, прямой, непокорный.