Гудков Дмитрий Васильевич

Родился 1 Ноября 1921 года в селе Валово, ныне Путятинского района Рязанской области, в семье крестьянина. Окончил среднюю школу, затем - Подольский индустриальный техникум  ( в 1940 году )  и аэроклуб. С 1940 года в рядах Красной Армии. В 1941 году окончил Качинскую военную авиационную школу лётчиков, работал там инструктором.

С Августа 1942 года старший сержант Д. В. Гудков в действующей армии.

11 Сентября 1942 года Старший сержант Д. В. Гудков над селом Кайсацкое Сталинградской области на Як-1 таранил на малой высоте разведчик Ju-88. Оба самолёта разрушились, Гудков приземлился на парашюте. Двое членов экипажа вражеского разведчика погибли, двое - были взяты в плен.

С Июля 1943 года сражался в составе 976-го ИАП, летал на Як-7 и Як-9.

К Марту 1945 года командир эскадрильи 976-го истребительного авиационного полка  ( 259-я истребительная авиационная дивизия, 3-я Воздушная армия, 3-й Белорусский фронт )  Майор Д. В. Гудков произвёл 314 боевых вылетов, участвовал в 28 воздушных боях, сбил лично 19 самолётов противника. Войну закончил в Прибалтике.

Всего совершил 340 успешных боевых вылетов. Проведя 35 воздушных боёв, лично сбил 20 самолётов.

29 Июня 1945 года за мужество и воинскую доблесть, проявленные в годы Великой Отечественной войны, удостоен звания Героя Советского Союза.

После войны продолжал службу в ВВС. В 1951 году окончил Военно - Воздушную академию. Летал на МиГ-9, МиГ-15, МиГ-17, МиГ-21, МиГ-23, Су-7Б. С 1977 года Полковник Д. В. Гудков - в запасе. Жил и работал в Москве. Умер 8 Марта 1978 года.

Награждён орденами: Ленина, Красного Знамени  ( трижды ), Александра Невского, Отечественной войны 1-й степени  ( дважды ), Красной Звезды  ( четырежды ), "За службу Родине в Вооружённых Силах СССР" 3-й степени; медалями.

Старшего сержанта Гудкова охватила такая радость, будто он только что совершил первый в жизни самостоятельный полёт. Курсантам, которые никогда не видели своего инструктора возбуждённым, он напоминал сейчас Лейтенантов из перелетавших полков. Они приземлялись на их аэродроме, чтобы заправиться горючим и лететь дальше, на запад. Горячие эти ребята, видно, по душе пришлись инструктору. Появятся на стоянках - и он уже там. Стоит, новенькие машины разглядывает, с экипажами беседует, как старый знакомый. Когда же они улетали, он с грустью - от курсантов этого не скроешь - смотрел им вслед.

В последнее время Гудков заметно переменился. Стал разговорчивее, чаще хвалил курсантов за полёты, почти каждому прочил успех на фронте, куда их направят после скорого выпуска.

Причину перемен в настроении знал только он сам. И, разумеется, командир эскадрильи капитан Анашкин, от которого в немалой степени зависела его дальнейшая судьба. Недавно комэск наконец-то обнадёжил Гудкова. Это и было причиной того, что сейчас, когда прибежал к нему посыльный и, едва переведя дух, передал приказание срочно прибыть к командиру, у Гудкова ёкнуло сердце: "Неужели ?!"   И его, словно ветром, сорвало с места.

- Занимайтесь самостоятельно, - на ходу бросил он курсантам и, ловко прошмыгнув между столами, вызвался на улицу как на крыльях. Лётная группа проводила его удивлённым взглядом.

Дорога на стоянку показалась Гудкову необычно широкой, как взлётная полоса. Дома словно расступились, и пространство над дорогой запрудили свежие краски неба. Ему было легко и шагать, и дышать, и думать. Сейчас даже несговорчивый капитан Анашкин представился ему другим. Бывало, к нему не подступишься - ровно винт самолётный, всё от себя отметает,- а теперь вот сам позвал. Гудкову даже подумалось - встретит он его сейчас с лёгкой, прощающей укоризной: "Ну вот, Гудков, а ты не верил. Вот так..."   И тогда прощай, родная лётная школа, прощайте, друзья - инструкторы, курсанты, с кем возился, как курица с цыплятами, и дорогой капитан Анашкин, которому он надоел, как горькая редька.

Гудков начал осаждать Акашкина с лета прошлого, 1941 года, когда школу пилотов перевели из Крыма за Волгу. Он рвался на фронт, а его не пускали. И первым, кто встал на пути, был капитан Анашкин. Вот и не давал покоя комэску Гудков. Однажды в конце лётного дня он так разгорячился, что, ударив о землю шлемофоном, с горькой досадой выпалил:

- Фашисты бомбят наши города, а мы в тылу прохлаждаемся !

У капитана Анашкина внутри что-то дрогнуло, но вида он не подал, лишь посмотрел на Гудкова долгим осуждающим взглядом: "Ну-ну, что ещё скажешь, старший сержант ?!"

Гудков запальчиво сверкнул глазами, и на его худом, смуглом лице обнажились белые крепкие зубы.

- Лётчики-истребители... Рождённые для боя... Смешно даже говорить. Сказочки всё это... Истребители с гитлеровцами в небе дерутся. А тут тепло и пули не свистят, лафа, братцы. Да мы...

Гудков хотел ещё что-то сказать, но осёкся - Анашкин по-прежнему смотрел на него. А когда он так долго, в упор смотрит - хорошего не жди.

У Анашкина перекипало сердце. Опять Гудков взвинчивает его. Скажет и не моргнёт - хоть воду в глаза ему лей. Как хотелось прикрикнуть на этого назойливого Гудкова. Хоть бы раз обрезать при всех. Но нет - желваки под скулами ходят, губы от напряжения белеют, жилистая шея вытянулась, а капитан молчит. Даже боится - вдруг лопнет терпение и он выйдет из себя ?   Гудков этого только и ждёт. Не зря же он и время выбрал - все инструкторы в сборе. Прямо больное место норовит задеть.

Лётчики стихли, выжидательно смотрели на Анашкина и Гудкова: что-то сейчас будет...

Нет, Анашкин не поддастся на вызов Гудкова. Стерпит и на этот раз. Не время сейчес тревожить предельно уставших людей. Вымотались за день, взлёт - посадка, взлёт - посадка, земля под ногами ходуном ходит, в голове навязчивый, дьявольски нудный пропеллерный стрекот. А тут бередить рану...

Им же завтра опять в полёт. Опять кого-то выпускать в небо. Одного !   Любой учитель на земле может заставить своего ученика остановиться на полуслове, прекратить движение и снова начать его. Тысячу раз начать... А учитель лётчиков этого сделать не сможет. Полёт не прервёшь. Оборвать полёт - почти то же, что оборвать жизнь.

Тут мало знать человека и верить в него. Недостаточно личной смелости и терпения. Помимо всего этого тут важно состояние духа, которое безошибочно подскажет: "Пора. Пора доверить человеку самолёт". Анашкину сейчас дороже всего сохранить у людей этот душевный барометр, погасить готовые закипеть страсти.

Анашкин с трудом переборол себя. Стоял у него в горле обжигающий ком, солоноватыми стали губы, но он сказал тихо и сдержанно, будто и не слышал от Гудкова обидных слов:

- Гудков, я же говорил, наш фронт здесь. Передний край - взлётная полоса. И каждый учебный полёт - как бой. Вот и сражайся... Сражайся, Гудков !

Комэск относился к Гудкову по-разному, в зависимости от того, как шли в эскадрилье дела. Когда занепогодит и срываются полёты, а тот подвернётся ему под руку со своей просьбой, Анашкин вгорячах отмахнётся. Когда же всё хорошо - обещает похлопотать перед начальством, где-то замолвить словечко и откровенно сочувствует ему. В конце концов он, Гудков, терзает Анашкина потому, что его беспокойная истребительская душа рвется в бой. Да и высказывает он не свою, а общую боль - его, комэска, боль тоже.

Но скоро Гудкову стало ясно - Анашкина не проймёшь. Его рапорты комэск не передавал по инстанции, а складывал в сейф. Гудков рассказал об этом друзьям - Максимову и Долгову, которые тоже обращались к командиру с рапортами.

В один из нелётных дней они пришли к Анашкину втроём. Гудков подтолкнул Долгова, чтобы тот начинал разговор. Долгов прокашлялся, пригладил свои кустистые брови, неуклюже подвигал плечами, словно собирался не говорить, а подпирать что-то.

- Товарищ капитан, курсанты треугольничками запасаются, - сказал он командиру эскадрильи, будто сообщал самую свежую новость.

Анашкин насторожился, но в разговор вступил легко, с ходу.

- Что ж тут такого, правильно делают: каждый в своё время ими запасается. Знаки отличия. Завтра они - сержанты, командиры экипажей.

Долгов переступил с ноги на ногу, опять подвигал плечами и с едва заметной улыбкой продолжил:

- Да мы, товарищ Капитан, насчёт нашей судьбы: обещанная замена есть.

Долгов сказал негромко и таким тоном, каким обычно просят совета, но Лнашкину показалось, что его оглушили. От кого угодно комэск мог ожидать такого разговора, но только не от Долгова, степенного, выдержанного и всегда понимавшего его. В глазах у комэска появилась гнетущая разочарованность.

"Обещанная ?!   Эх, Долгов, Долгов... Разве не понимаете, лётчики - инструкторы позарез нужны здесь. Или не знаете, что на фронте делается ?!"

Долгов, разумеется, знал, что делалось на фронте. Гитлеровцы прорвались за Дон, и бои уже шли в Сталинграде. Вот инструкторам и хотелось самим вступить в воздушные схватки с летающими "крестоносцами". С добродушным откровением Долгов смотрел на комэска, ждал ответа, даже не догадываясь, что вконец расстроил его.

Никогда с Анашкиным такого не случалось - пообещать и не сделать. Но ведь он и не помышляет кого-либо отпускать. Что им сказать теперь ?   Ничто не шло на ум.

- Садитесь, садитесь... Место каждому найдется, - произнёс Анашкин, стараясь обрести спокойствие. Он провёл перед собой рукой, будто знакомил лётчиков со своим рабочим кабинетдм, который они знали, как кабину самолёта.

Инструкторы садились с неохотой. "Это всё проделки Гудкова, - подумал Анашкин и не спеша начал убирать со стола лётные книжки. Сделав это, позвонил на Meтeoстанцию, справился, какая ожидается погода в ближайшие дни. Прямо удивил лётчиков - прекрасно же знал, что над Волгой и Уралом стоял мощный антициклон: ясное и безоблачное небо обеспечено, пожалуй, на целый месяц, только летай, но всё равно звонил. После раздумья набрал ещё один номер, поинтересовался, не дадут ли дополнительно бензина. Погодка-то как по заказу !

Закончив разговор, он азартно и радостно хлопнул жилистыми ладонями:

- Вот так, обещают бензинчик.

Эту новость инструкторы восприняли как должное. Им хорошо известно: будет "горючка" - будут и полёты, а значит, и новые выпускники.

- За нами дело не станет, - искренне поддержал комэска Максимов.

- Не сомневаюсь... - От сердца у Анашкина отлегло, и он весь преобразился. Всё же инструкторы его понимают. И он с сияющим лицом, с прямым и открытым взглядом вышел из-за стола, давая понять, что дел невпроворот, пора расходиться.

Вставая, Долгов отвёл взгляд в сторону, засмущался перед комэском. Разве время сейчас говорить о рапорте ?   Скорее бы уйти. Когда Анашкин пожал ему руку, он, не глядя ли на кого, торопливо шагнул к двери.

Гудков, прежде чем подняться, заёрзал на стуле. Изнывая от нетерпения, сухо кашлянул, будто запершило в горле, и, осуждая в душе нерешительность Долгова, на которого у него была вся надежда, подался вперёд, навстречу Анашкину:

- А как же с нами решили, товарищ Капитан ?   Вы нам так ничего и не сказали.

Долгов остановился у двери, будто споткнулся, Максимов застыл на месте.

Анашкин оторопел. Так и знал - Гудкова не утихомиришь. Опытных инструкторов - и отпустить ?   А курсантов кто будет возить ?   Он, Анашкин ?   Один, да ?!

Сейчас Анашкин наконец всё это выскажет ему. Да так выскажет, что тот запомнит на всю жизнь. Анашкин бросил на Гудкова негодующий взгляд, но встретился с безжалостным, пронзающим взглядом Гудкова и увидел застывшие, ждущие глаза Максимова и Долгова.

Какой-то миг комэск стоял в нерешительности. Но вот у него подскочили ко лбу брови и в глазах забился радужный свет. Он отчаянно, резко взмахнул рукой.

- Значат, на фронт собрались ?!   Воевать ?!   Немчуру бить ?!   Поддерживаю. Правильно, фашистов уничтожать надо. Уничтожать !

С этими словами Анашкин метнулся за стол, будто нырнул в кабину боевого самолёта, и где-то внизу зашуровал, словно бортовой аппаратурой. Постучав ящиками, он достал чистый лист бумаги, взял ручку и начал быстро писать. Инструкторы с изумлением смотрели на него.

Закончив писать, он порывисто, как по команде, встал.

- Вот так. Война - для всех война. По-вашему, комэск не лётчик - истребитель ?!   Вот вам и мой рапорт. Вместе, значит, будем добиваться отправки на фронт. Вместе, понятно ?   Вот так.

Лётчики обезоруженно смотрели на своего комэска. Недели две спустя Анашкин собрал постоянный состав эскадрильи. Вид у него строгий, а голос неумолимо - суровый, не возразишь.

- Война пришла и к нам, - сказал он, как отрубил. - Не сегодня, так завтра фашистские самолёты могут появиться и над нашим аэродромом. В штабе составляется график боевого дежурства. Вот так. - Анашкину показалось, слишком большой упор сделал на словах "боевое дежурство". Теперь придётся и курсантов учить, и воевать. Иного выхода нет - так складывается обстановка. Но комэска терзали учебные планы. И его последующие слова пронизала острая озабоченность:

- Запомните, главное наше дело - учить курсантов летать. Никакие отговорки, никакие оправдания, даже возможные бои - ничто не должно влиять на сроки их выпуска. Подготовка военных лётчиков - задание государственное.

Гудков покорно слушал. Он терпеливо перемолчал, соображая, как теперь быть. В небе гитлеровцы. Попробуй только заикнись о фронте. Анашкин так взорвётся... Неожиданно Анашкин задержал Гудкова. Когда остались вдвоём, недовольно сказал:

- Ну, а с тобой, Гудков, разговор особый. Ты мне эти штучки брось - бучу среди инструкторов поднимать. Написал рапорт и жди решения. Но сходки не устраивай. Bопрос о тебе поставлен. Вот так.

Гудков просиял. Что ему упреки, лишь бы отпустили воевать. И Анашкин уловил в нём что-то знакомое. Ведь когда-то сам вот так же рвался из лётной школы. Надоедал, настаивал, отношения с людьми портил и всё-таки своего добился. Сбивал вражеские самолёты в небе над Халхин-Голом, в Финскую... Лётчик - истребитель с боевым опытом что-то да значит... Чего же тогда он держит Гудкова ?   Ведь в бой человек рвётся, а не на солнышке загорать.

Но эти мысли пропали у Анашкина тут же. Расставаться с Гудковым он не хотел. Когда лётчик уходил, комэск бросил на него холодный, непроницаемый взгляд.

График боевого дежурства был составлен с учётом дней и часов курсантских полётов. Первым в боевой готовности должен быть Максимов, за ним Долгов, а потом Гудков...

Жизнь на аэродроме незаметно менялась. Как и прежде, жужжали с рассвета до темноты учебные самолёты, скрупулёзно вели в штабах счёт каждому полёту, каждому дню, приближающему очередной выпуск лётчиков Но уже все знали: и курсанты, и постоянный состав, - что где-то неподалеку от них рыщут в небе вражеские самолёты. Чеще и строже люди глядели на небо, осмотрительнее были курсанты в пилотажных зонах. Словом, школа жила ещё более напряжённо. Ждали боевых тревог, подъёма дежурных экипажей, воздушных схваток.

И вот сегодня появились самолёты противника. Обстановка круто изменилась. Школа лишилась сразу двух инструкторов. Потому Анашкин и вызвал Гудкова. Ожидая лётчика, он был нетерпелив, нервно ходил вдоль стоянки.

А Гудков летел к нему как на крылья, думая о своём.

- Что, товарищ Капитан, прорезало ? - в радостном возбуждении, ещё не успев отдать честь, издалека спросил он комэска, и его голос протяжным эхом отозвался где-то за ангаром. От этого долгого и странного отзвука ему стало не по себе. Будто он не на своём, а на чужом, незнакомом аэродроме. Моторы молчат, и в воздухе ни одной машины. Почему такая тишина на стоянке ?   Даже людей не слышно. Почему к нему обращены хмурые лица. Вроде что-то хотят сказать, a говорить ие могут. У Анашкина тоже застывшее лицо и только сухие, обветренные губы чуть заметно подрагтвают, выдавая переживания.

- Максимов и Долгов погибли, - сказал комэск, и голос его дрогнул. - Вам принять боевое дежурство.

У Гудкова в глазах надломился и погас трепетавший огонь. Сердце окаменело, а слова до него не доходили. Бывает такое: слышишь, даже видишь, а поверить в случившееся не можешь.

- Несём боевые потери. Вот так, Гудков.

Анашкин говорил тягуче и тихо, словно взвешивал каждое слово, и только теперь горечь сказанного дошла до сознания Гудкова.

- Да как же это они, товарищ Капитан ? - прерывисто выдохнул он.

Гудков перекладывал на себя обрушившуюся на Анашкина тяжесть. Прошлый разговор с ним он посчитал неуважительным, даже грубым. Терзался, что привёл тогда Максимова и Долгова к нему и давил на комэска их авторитетом.

Анашкину же Гудков казался совсем юным пилотом, вчерашним курсантом. Ему было бы куда легче, если бы на боевое дежурство заступил он сам, потому что хорошо знал, против кого посылает Гудкова: воздушные разведчики - это отборные экипажи, самые хитрые и самые коварные. В бой они не вступают. Появятся, как призраки, сделают своё дело - и поминай как звали. "Юнкерс-88" - бестия, и не самолёт. Как намыленный скользит он в воздухе, голыми руками не возьмёшь. За этими привидениями многие охотятся, но поймать их под силу лишь тем, кому сам чёрт не брат.

По сообщениям Совинформбюро Анашкин сделал вывод: в Сталинграде гитлеровцы завязли. А раз так, воздушные разведчики повадятся и сюда, к нам. Вражеских генералов будет беспокоить, что делается за Волгой, не накапливаются ли там войска и техника, и вообще, есть ли у русских резервы...

Эти "визиты" гитлеровцев засядут у Анашкина в печёнке, потому что поломают все его учебные планы, и будет он разрываться туда и сюда, так как дежурство висит на нём. Внутри накипала у него злость: от ненависти к фашистам, оттого, что так неудачно сложились первые воздушные бои, от неясности, кому передать осиротевших курсантов, и оттого, что самому дежурить запретили. В его сознании всё время держалось: как же оплошали Долгов и Максимов... Они же покрепче Гудкова. А этот - горячая голова...

Гудкову непременно придётся вести бой: не сегодня, так завтра.

- Ну ты-то хотьь соображай что к чему, - говорил ему Анашкин. - Не гонкой волка бьют, а уловкой. И "Юнкерс" на "ура" не возьмёшь. Да что тебя учить - нападай там, где не ждут. Бей тем, чего у врага нет. Старая эта истина. Словом, Гудков, так: бей врага русским боем.

Старший сержант Гудков заступил на боевое дежурство после полудня. Стояла осень, но день был сухой и жаркий, совсем как летом. Давно не шли дожди, трава пожухла, а земля высохла и полопалась, как черепица. Воздух знойно парил над самолётными стоянками. Он был пропитан отработанным бензином и пылью, к которой густо примешивался запах степной полыни.

Вражеские самолёты долго не появлялись. Это раздражало Гудкова. С курсантами не занимается, и проклятые "Юнкерсы" пропали. Не по нутру ему такое мучительное ожидание. Не привык он торчать на аэродроме без дела. Полёты у него всегда шли плотно - только поспевай пересаживать курсантов. Один освободил кабину - другой садись, третий будь наготове. Спину не когда разогнуть. Курить из-за этого бросил.

Нарушен теперь привычный Гудкову ритм аэродромной жизни. Да разве для того комсомол давал ему путёвку в авиацию, чтобы он дремал, как пришвартованный самолёт !

Однако муторное томление не расслабляло Гудкова. Он сознавал, что выполняет боевой приказ, и это держало его в напряжении. В небо смотрел он глазами фронтового лётчика, стараясь охватить взором как можно больше пространства, а не как инструктор, следящий обычно за одной точкой - самолётом, который пилотирует его курсант.

Когда стало известно о противнике и поступил сигнал на взлёт, Гудков увидел Анашкина. Тот стоял неподвижно, ссутулясь, и казалось, постарел за один день. Гудкова это словно бы обожгло, подхлестнуло. На взлёте он не мешкал, был порывест и упруг, как ветер.

Небо казалось огромным. Вражеский самолёт едва угадывался в синей небесной стуже. Он набирал высоту метр за метром, пока наконец "Юнкерс" не вырисовался на фоне безориентирной, выгоревшей под солнцем степи. Гудков приободрился - запас высоты был, хоть и небольшой, но это уже что-то значило.

Сближаясь, он неожиданно напоролся на огневую струю. Едва заметную и очень короткую, похожую на сигнал "точка - тире". Очередь прошла стороной, за крылом, но такое чувство вызвала она у Гудкова, будто полоснула по нему самому. "Мы видим тебя", - сказали эти призрачные "точки - тире". Ещё бы !   С борта "Юнкерса" 4 пары глаз буравили воздух.

Гудков думал, что, увидев его, враг начнёт резко маневрировать - менять высоту, направление полёта, уходить. А тот, будто ничего и не случилось, продолжал идти прежним курсом. К себе не подпускал, огрызался - высокомерно и расчётливо, - словно издевался над Гудковым.

"Так его можно и упустить", - тревожно спохватился Гудков и, сделав решительный доворот, устремился в атаку. Без риска боя не выиграть.

Расстояние между самолётами сокращалось. По-лягушачьи распластанное тело "Юнкерса" вспухало, будто его кто раздувал изнутри. Но его никак не удавалось поймать в прицел - фашист маневрировал.

Гудков увидел воздушного стрелка. Казалось, тот сам лез ему в глаза. Фриц водил пулемётами, но не стрелял, ждал, когда истребитель подойдёт ближе. Неожиданная перемена тактики обострила внимание Гудкова. Он тоже подождёт с огнём. - Мгновения эти казались вечностью и были мучительны для него. Сейчас рано, а через пару секунд - поздно. Но где тот рубеж, на котором надо нажать гашетку ?

Гудков напрягся и почти замер. Ныли руки. Бескровные от напряжения пальцы не слушались. Нажимать ?   Рано !   А может, пора ?   Боясь, что гитлеровский стрелок опередит его, Гудков надавил гашетку. И ... оцепенел. Выстрелов не последовало. Гитлеровский самолёт уходил как заколдованный.

Стрелок "Юнкерса" оказался хитрее: ему удалось выманить у Гудкова снаряды. Все до единого !   И сейчас хладнокровно направляет на него стволы. Один только миг - и сразит.

Гудков в горьком отчаянии бросил самолёт вниз. Какая досада - попался на удочку. Он вспомнил мёртвую зону у "Юнкерса" - пространство, которое не просматривалось с борта. Там огнём его не возьмёшь.

"Юнкерс" продолжал лететь по прямой, фотографировать местность. Значит, экипаж считал бой законченным. Нет, чёрта с два - Гудков не даст ему уйти. Лучше погибнуть самому, чем безнаказанно отпустить врага. Будь у Гудкова боеприпасы, как бы он сейчас пропорол его снизу.

У него возникла дерзкая мысль: поднырнуть под "Юнкерс". "Была не была", - решил Гудков. Оказавшись под брюхом вражеского самолёта, он почувствовал прилив небывалой отваги и какого-то озорства. Его не видят !   Уравняв скорость, он летел с "Юнкерсом" так плотно, словно был подвешен к нему. Противные, ноющие звуки моторов немецкого самолёта поглотили ровный, упрямый рёв истребителя.

Гудков задрал вжатую в плечи голову. Выворачивая шею, немигающими глазами впился в ржаво торчащие заклепки и металлические латки на фюзеляже. По ним, по гадючей обшивке чужого самолёта он улавливал малейшие изменения в режиме полета "Юнкерса" и адским напряжением добивался синхронности полёта с ним.

Небо казалось ему тесным, сплющенным, точно блин. Оно для него почти не существовало. "Юнкерс" шёл совсем рядом, и, казалось, Гудков вот-вот заденет его. Но чем он к врагу ближе, тем безопаснее ему лететь. И он продолжал полёт в таком невообразимом соседстве. Посмотреть со стороны - подобное никогда и не приснится: летит большой немецкий самолёт, а под ним юркий советский истребитель.

"Юнкерс" шёл как по натянутой струне, и Гудков оценил пилотажные качества лётчика. Но самоуверенность фашиста сильно задела самолюбие Гудкова. Ведь зто было его небо, это его дом !   Здесь проходили мирные маршруты его учеников. Так ненавистен стал ему этот панцирь над головой, что у Гудкова заклокотало в груди. Нет, бой не окончен. Посмотрим ещё, кто кого. Он ясно, определённо почувствовал свою силу.

Да, Гудков понял: у него есть оружие. Это оружие в десять, в сто, в тысячу раз сильнее пулемётов и пушек самого матёрого врага. Оно всегда с ним - в его сознании, в сердце, в его глазах и руках, вместе с горячей кровью пульсирует в его жилах. Это оружие правоты и силы духа. Оно безотказно и разит наверняка.

На таран ходят в открытую. Гудкову нужно просторное, раскрепощённое, родное небо. Оно поможем расправить крылья, а затем врубиться винтом в ненавистный металл раньше, чем стрелок метнёт в него огневой вихрь.

Воздушного стрелка с "Юнкерса" не проведёшь. Пусть Гудков выскочит внезапно, как леший из воды, тот не дрогнет. Его руки наверняка и сейчас лежат на гашетках. Дыхнуть не успеешь, как вспыхнет огненная струя. И Гудков знал: коротким, ювелирно точным должен быть его маневр.

Гудкову стало вдруг тяжело дышать. Он с тревогой заметил: пропадают на обшивке вражеского самолёта заклёпки, будто их заволакивает туман. Тогда, чтобы не столкнуться, он открыл кабину. Но тумана не было. Маслом забрызганы стёкла: то ли от вражеских моторов, тo ли от своего.

По спине пробежал знобкий холодок. Почудилось: не кабину открывал, а пытался вырвать из-под брюха "Юнкерса" свой самолёт. И Гудкова пронзила мысль: самолёт не подчиняется ему. Всё это произошло в какой-то миг, но было настолько явственным, что ему показалось, он и в самом деле прикован к этому летящему дьяволу. Тогда Гудков вжался в кабину, как бы сливаясь с самолётом в единое целое. Резко развернувшись, он выскочил из-под металлической туши "Юнкерса". В лицо ударил свет, и открылся привычный голубой простор.

У Гудкова не было колебаний. "Бей русским боем !" - стояло у него в ушах. Тут же небо взметнулось над ним орлиным крылом, горизонт сломался, и земля вздёрнулась на дыбы. Гудков бросил самолёт на вражескую машину. Насколько он был терпелив под брюхом "Юнкерса", настолько яростен и неудержим сейчас. Его душевный порыв неукротим. Теперь он хозяин боя.

Всё было подобно разряду грозы, когда спрессованная в тучах электрическая мощь, внезапно взрываясь, С сухим треском вонзает в небо и землю всесокрушающие огненные стрелы.

У Гудкова тоже всё спрессовалось, сошлось вместе: гибель друзей и страдания Анашкина и лютая ненависть к врагу и неизбывная жажда боя.

Гудков увидел воздушного стрелка. Тот бешено метался в башне. Уже стреляет, метит в него, в Гудкова. "Стреляй, стреляй фаашист !   Изо всех пулемётов бей. Поздно !"   Вращающийся винт уже бросил на плекс вражеской кабины свой отблеск. Уже совсем рядом кричащее и разорванное страхом лицо стрелка.

И вот он - неумолимый, молниеносный, таранный удар. Гудков своим самолётом вонзился в длиннотелую сигару "Юнкерса". Все затуманилось, оборвалось...

Он не видел, как "Юнкерс" сперва качнулся, взмахнул крылом, словно бы оступился, а затем попытался выровняться, но тут же передёрнулся, клюнул вниз и провалился. Встречный поток воздуха разорвал его надвое.

Гудков камнем падал к земле. Во время таранного удара его выбросило из кабины. Он был без сознания, но упругая волна воздуха заставила его очнуться. Гудков вспомнил о парашюте. Рука искала вытяжное кольцо и никак не могла его найти. Кольцо было отброшено в сторону и прижато к ноге. Наконец он нашёл его и рванул из последних сил. Гудков не видел ни неба, ни земли. Не было сил даже открыть глаза...

Это был его первый воздушный бой и первая победа. Но, далеко не последняя.

Всё это, так сказать, литературное описание первого воздушного боя Дмитрия Гудкова. Сам же он описывает события несколько иначе:

"В Августе - Сентябре 1942 года противник усиленно рвался к Сталинграду. Его разведывательная авиация летала днём в глубь нашей территории до 300 км от линии фронта. Особенно усиленные полёты разведывательной авиации производились в районе железной дороги Саратов - Астрахань. Эта дорога была единственной, по которой шли эшелоны к войскам, обороняющим Сталинград. Над ней разведчики появлялись до 10 раз в день на высотах от 3000 до 5000 метров. Бывали случаи, когда попутно с разведкой одиночные самолёты бомбили эшелоны и железнодорожное полотно.

Разведчик Ju-88, разбитый на 2 части, упал в 2-х километрах от станции Кайсацкая Казахской ССР, Астраханской железной дороги".

Войну он закончил в Прибалтике, командиром эскадрильи, в составе 976-го истребительного авиационного полка. Майора Д. В. Гудкова отличал исключительно чистый пилотаж и снайперская стрельба. Он чаще поражал врага со средних, более 150 метров, дистанций. Всего произвёл около 340 успешных боевых вылетов и провёл 35 воздушных боёв.

Выписка из личного дела:

"...Герой Советского Союза Полковник Д. В. Гудков за годы Великой Отечественной войны сбил в воздушных боях 20 самолётов противника".

Список всех известных побед Майора Д. В. Гудкова:
( Из книги М. Ю. Быкова - "Победы сталинских соколов".  Изд. "ЯУЗА - ЭКСМО", 2008 год. )