Курьин Леонид Васильевич

"12 Апреля 1943 года на аэродроме Красногвардейск воздушные разведчики Ленинградского фронта обнаружили до 70 вражеских самолётов - истребителей, преимущественно типа FW-190. На следующий день группа пикирующих бомбардировщиков Пе-2 и две группы штурмовиков Ил-2 нанесли по нему удар.

Уже над линией фропта в небе показались "Фокке - Вульфы" и атаковали наших истребителей прикрытия. Ведущий группы бомбардировщиков Майор И. Ф. Кованев приказал сомкнуть строй и отбивать атаки немецких истребителей, а сам продолжал вести группу к цели. Один "Фоккер", особенно рьяно рвавшийся к самолёту ведущего, был сбит меткой пулемётной очередью стрелка - радиста Младшего лейтенанта Л. В. Курьина. Это была его 5-я победа.

Сбросив бомбы на стоянки самолётов и на взлётную полосу, наши бомбардировщики взяли курс на базу. Но обратный путь оказался ещё труднее. Самолёт Кованева подвергся новым атакам вражеских истребителей. Штурман эскадрильи Майор Ф. С. Юрченко и Младший лейтенант Курьин были ранены, правый мотор заглох. Майору Кованеву всё же удалось оторваться от преследования. С трудом посадил он повреждённый бомбардировщик па аэродром. Леонид Курьин лежал в кабине на полу, сжимая рукой рану. Через 40 минут он умер от потери крови.

Младшего лейтенанта Л. В. Курьина похоронили на краю аэродрома. А на следующий день многие механики, мотористы, оружейники подали рапорт с просьбой заменить погибшего товарища..."

Если, возвращаясь из боя, самолёт заходил на посадку не сделав над аэродромом положенного круга, можно было не сомневаться, что случилась какая - то беда: или лётчик ранен, или машина подбита. На этот раз и гадать не пришлось - за правым мотором тянулся дымок, и лопасти винта, будто нехотя, вращались только от встречного ветра.

Посадить бомбардировщик на одном моторе, когда его всё время разворачивает, не так просто. Одно лишь успокаивало - за штурвалом сидел командир эскадрильи Майор Кованев, которому случалось бывать и не в таких переплетах. Это он Декабрьской ночью 1941 года из - за пурги и испортившегося компаса сел рядом с деревней, занятой, как оказалось, немцами. Отстреливаясь, успел вскочить обратно в кабину - и поминай как звали.

Летал Кованев мастерски. Но когда подбитый бомбардировщик начал приближаться к земле, все напряжённо подались вперед. Командир полка Колокольцев даже руки приподнял, словно не Кованев, а сам он должен был совершить эту нелёгкую посадку.

Едва машина замерла, из неё не вышел, а скорее вывалился Кованев. Не дожидаясь, когда подбегут бросившиеся к самолёту люди, он крикнул:

- Врача !  Оба ранены...

На Кованеве лица не было. Он как - то сразу осунулся, даже постарел. Не верилось, что это тот самый Кованев, который какой - нибудь час назад, не больше, вот здесь же, на этом самом аэродроме, стоял перед Генералом бравый, подтянутый. Выслушав боевую задачу, он коротко сказал:

- Ясно, товарищ Генерал...

Задача и в самом деле была совершенно ясной. Но зато и столь же тяжёлой. Не зря же ради того, чтобы поставить её Майору Кованеву, на аэродром прибыл заместитель командующего 13-й Воздушной армией !

Блокада была уже прорвана, но обстрелы города продолжались. Линия фронта проходила в нескольких километрах от Кировского завода.

Весной 1943 года, чтобы прикрыть с воздуха свою тяжёлую артиллерию, немцы стянули поближе к линии фронта значительное количество истребителей. Основная их часть - до 70 самолётов, главным образом новейших истребителей "Фокке - Вульф - 190", - разместилась на Гатчинском аэродроме. Апрель с его распутицей не давал возможности пользоваться ещё не просохшими полевыми аэродромами, а в Гатчине была бетонированная полоса. Вот и слетелись сюда немецкие истребители. Едва наши воздушные разведчики обнаружили это, поступил приказ атаковать этот аэродром.

Самая тяжёлая роль отводилась группе Кованева. Она должна была появиться над аэродромом самой первой, чтобы бомбами разворотить бетонированную полосу и приковать вражеские самолёты к земле. Следом за ней летели штурмовики.

Немецкие истребители встретили группу Кованева у линии фронта. К цели пришлось пробиваться с боем. Кованев всё же выполнил задачу - отбомбился. Но вражеские истребители не отвязались от наших бомбардировщиков и на обратном маршруте. Атака следовала за атакой. На аэродроме знали об этом ещё до возвращения Кованева. Улучив минуту, когда можно было снять руки с пулемёта, стрелок - радист командирской машины Курьин передал на командный пункт, что группа ведёт тяжёлый бой.

А сейчас Леонид Курьин лежал без сознания. На вторые носилки уложили штурмана Фёдора Юрченко. Он отвёл глаза в сторону, словно испытывал неловкость за свои окровавленные руки, прижатые к ране на животе. Каких - нибудь 10 - 15 минут назад он не думал о ней. Боль чувствовал, чувствовал даже, как повыше ремня, будто пузырь, вздувается от крови гимнастёрка, но думал только об упрямо наседавших "Фоккерах". Лишь у самого Ленинграда, когда немецкие истребители отвязались, Юрченко оставил пулемёт и зажал рану.

Радист Леонид Курьин тоже стрелял до последнего. Кованев видел, как от его пулемётной очереди загорелся "Фокке - Вульф". Теперь Курьин лежал с закрытыми глазами. Так же, как и штурман, он попытался зажать рану в левом боку, но она была так велика, что ладонь не закрывала её.

Курьин пришёл в себя лишь на несколько мгновений. С трудом открыл глаза, попробовал даже приподняться, но не смог. Несколько раз глотнул воздух, как глотает воду человек, исстрадавшийся от жажды, и тихо сказал:

- Крепко дрались... Повоевали, ленинградцы не забудут...

Это были последние слова Младшего лейтенанта Курьина.

Штурмана Фёдора Юрченко отвезли в Ленинград в госпиталь, стрелка - радиста Леонида Курьина похоронили близ аэродрома. Всё было, как и положено в таких случаях, - траурный митинг, воинские почести. И только в деревенском доме, где вместе с друзьями квартировал Курьин, всё оставалось так, словно Леонид вот - вот должен был прийти сюда. Никто не прикасался к его аккуратно заправленной койке. Лишь достали из - под неё потёртый чемодан, чтобы отправить родственникам Леонида его немудреные фронтовые пожитки. Когда стали разбирать их, на самом дне чемодана обнаружили голубой конверт с надписью:

"Прошу в случае моей смерти отправить это письмо по адресу: Ивановская область, г. Тейково, 1-я Пролетарская ул., дом 1, Харитоновой Софье Васильевне".

Товарищи Курьина переглянулись: чужие письма не вскрывают. Но это было необычное письмо. Как отправить его, не зная, что в нём ?  Может быть, оно написано под влиянием минутной слабости ?  На Курьина, правда, это не похоже. О том, что Софья - сестра Леонида, знали многие. Он часто получал от неё письма и часто писал ей. Чаще, чем матери.

- У матери сейчас семейство громоздкое, - сказал однажды Леонид, - целый район.

Бывшая отбельщица Тейконской текстильной фабрики Вера Ильинична Курьина, посланная партией на село, так и осталась там. Её избрали депутатом областного Совета, выдвинули на ответственную работу председателя райисполкома. Забот у неё стало действительно выше головы. Даже детей пришлось оставить в Тейкове на попечении бабушки. Потому, наверное, Леонид привык больше делиться своими мыслями с сестрой, чем с матерью.

С молчаливого согласия всех, кто был в комнате, голубой конверт вскрыли. В нём лежало два листка, исписанных убористым почерком. Неловкость, которую испытывали друзья Леонида, вторгаясь в его тайну, тут же прошла. Никакой тайны в письме не было. Адресованное сестре, оно относилось не только к ней:

"Добрый день, Соня !  Шлю я тебе свой последний привет и желаю тебе и твоим детям светлой, радостной жизни.

Прощай. Леонид".

Письмо это прочли вслух. Все долго молчали. Кто мог подумать, что во фронтовом чемоданчике самого боевого и, пожалуй, самого жизнерадостного стрелка - радиста 34-го Гвардейского бомбардировочного полка почти год лежит последнее письмо, которое нужно отправить сестре в случае его смерти... Само уже это слово никак не вязалось с человеком, который напоминал младшего из васнецовских богатырей - Алёшу Поповича. Казалось, смени стрелок лётный свой шлемофон на шелом с шишаком, а комбинезон на кольчугу - и сразу Леонид Курьин станет вылитым Алёшей Поповичем. Не богатырского сложения, а крепок, будто уже набравший силу дубок. И лицо, как у Алёши, - доброе и в то же время настороженное. А в глубине глаз весёлые искорки. И так же, как Алёша Попович, любил он песню.

Откуда я знаю, что один из трёх знаменитейших русских богатырей, живший, как говорит молва, почти за 800 лет до нас, был песельником ?   Присмотритесь к картине: даром, что ли, Васнецов дал ему в руки "гусельки яровчаты". Умел, выходит, Алёша Попович и с врагом сразиться, и спеть под гусельный перезвон.

И вот не стало отличного парня. Но никому не хотелось верить, что Леонида Курьина уже нет. И словно ради того, чтобы чёрная могильная земля не напоминала о смерти, холмик старательно укрыли еловыми ветками. Густо выкрашенная суриком деревянная пирамидка издали стала казаться алым бутоном, который свечой поднялся над зеленью хвои. Желтизна долго не трогала упругие иглы. Сама земля весенней своей свежестью оберегала их от увядания. А по утрам на холмике появлялись цветы, похожие на большие снежинки.

Кто приносил их сюда ?  Может быть, оружейница, набивавшая для Леонида Курьина пулемётные ленты ?  Или кто - то из девушек аэродромного батальона ?  Поникшие за день подснежники исчезали, и на их место ложились новые, только что сорванные.

При жизни Курьин был одинаков со всеми. Но, выходит, не все одинаково относились к нему. Может быть, и не знал, что кому - то он дорог. Или делал вид, что не знает. Его влекло в Тейково: "Жаль, меня дома нет, я бы тоже, наверное, женился"...

Многое связывало его с городом, где он родился, закончил школу и фабзавуч, где на текстильном комбинате началась его рабочая биография. В этом городе чуть ли не каждый был текстильщиком. Леонид, правда, любил называть себя металлургом. Он и в самом деле был литейщиком. Но завод, на котором он работал, входил в текстильный комбинат. Отлитые на заводе детали шли для ремонта прядильных и ткацких машин, а литейщиков по привычке тоже считали текстильщиками.

Курьин любил рассказывать о своём городе, особенно о его чудесной способности внезапно преображаться. Небольшой, тихий, он трижды в сутки становился многолюдным, шумным. Люди, спешившие на смену, и те, кто уже отработал своё, вдруг заполняли улицы.

Здесь, в этом трудолюбивом городе, Леонид вступил в комсомол. Это было в 1931 году, а спустя много лет - 5 Мая 1942 - написал сестре: "...в борьбе за нашу любимую Родину я честно пронёс знамя Ленинского комсомола".

Когда боевые друзья прочли эти строки, Курьин уже не был комсомольцем. В 1942 году его приняли в партию. Приняли единодушно. Ещё бы, он уже успел сбить 4 немецких самолёта !  Это и для лётчика - истребителя считалось не так уж плохо. Для стрелка - радиста тем более. От него ведь требовалось лишь оберегать бомбардировщик от атак сзади да ещё держать связь с командным пунктом и другими экипажами.

Роль вроде бы пассивная: надо передать информацию - выстукивай морзянку, атакуют - обороняйся. На самом деле всё это выглядело не так просто. С непостижимой внезапностью вражеский истребитель мог появиться откуда угодно - камнем свалиться сверху, вынырнуть снизу или из - за спины. Даже находясь у него в прицеле, надо было выиграть какое - то мгновение, чтобы опередить противника. Если стрелять оказывалось несподручно, надо было успеть крикнуть лётчику, как развернуть машину. Тот ведь не мог видеть, что делается сзади. Командир эскадрильи Кованев сказал, что с Курьиным он чувствует себя в бою так, словно у него и на затылке есть глаза. И ещё командир сказал, что в таком человеке, как его стрелок, можно не сомневаться: это крепкий парень.

Леонид и в самом деле был таким. Даже положив перед собой лист бумаги, чтобы на случай своей смерти (война ведь не бывает без смертей) попрощаться с любимой сестрой, он не написал ни одной строчки, в которой чувствовалось бы уныние или обречённость. Написанное на всякий случай письмо лежало на дне чемодана, а Курьин подал заявление в партию,

Он просил сестру не оплакивать его гибель, а сам продолжал воевать и как лучший радист был назначен начальником связи эскадрильи. Теперь он отвечал не только за самого себя, но и за других стрелков - радистов.

Письмо с просьбой не плакать, если on погибнет, лежало в чемодане, а ему, единственному из всех стрелков - радистов полка, присвоили офицерское звание Младшего лейтенанта. Он гордился этим, как и орденом, который тоже получил одним из первых в почку. О том, что Леонид удостоен ещё одной боевой награды - ордена Отечественной войны 1-й степени, сестре Курьина, Софье, написали его боевые друзья. Эта награда была посмертной...

Софья ответила однополчанам брата:

"Я любила его и знала, что его жизнь всегда в опасности. Но его письма никогда не позволяли думать о смерти. Он так верил в победу, так хотел жить"...

Да, он очень верил в победу и очень любил жизнь. И всё - таки для него - молодого, сильного, любящего жизнь - смерть не была чем - то отвлечённым. Он видел гибель товарищей и не мог не задуматься над тем: страшна ли смерть ?

"Нет, она не страшна во имя Родины, во имя грядущих светлых дней". Эти слова он произнёс не на митинге, он написал их после долгих размышлений. Написал сестре, перед которой ему незачем было красоваться своим бесстрашием. Просто слова эти шли от самого сердца.

Значит всё, что сделал Леонид Курьин, не было стечением обстоятельств. Смертельно раненный разрывной пулей, он ещё стрелял. И только отбив атаку, разжал руки, державшие пулемёт. Разжал и свалился на залитый кровью пол самолётной кабины.

34-й Гвардейский бомбардировочный авиационный полк потерял в этот день своего лучшего стрелка. Но после этой потери стрелков в полку стало больше прежнего: многие его сослуживцы, из числа технического персонала, подали рапорт с просьбой заменить погибшего товарища...

На этом можно бы и закончить рассказ о последнем письме Леонида Курьина. Тем более что с точки зрения сюжета все выглядит вполне завершённым. Но с бомбёжкой Гатчинского аэродрома 13 Апреля 1943 года связана ещё одна история. Весьма неприятная, но рассказать о ней всё - таки надо.

И. Ф. Кованев.

Ивана Фёдоровича Кованева не назовешь молчальником. Но о налёте на Гатчинский аэродром он рассказывать избегал. Уже от других участников этой бомбёжки я узнал, что в неравном воздушном бою победу одержал не только Курьин. Экипажи лётчиков Полякова и Соцердотова тоже сбили по "Фокке - Вульфу". Главное же, бомбардировщики так изрыли воронками взлётную полосу, что на ремонт её нужно было потратить немало времени.

Во всяком случае, когда вслед за группой Кованева к Гатчине подошли штурмовики, которых вёл Капитан Павлюченко, ни один немецкий истребитель не поднялся в воздух. Правда, в момент атаки 2 из них пытались взлететь, но из этого ничего не получилось. И если не считать зенитного огня, то можно сказать, что штурмовики отработали вполне спокойно. Они не скрывали, что обязаны этим Кованеву и его ведомым.

Из всех событий, происходивших 13 Апреля 1943 года на Ленинградском фронте, в сводку Советского Информбюро вошло только сообщение о налёте группы Кованева на воздушную базу противника. Выходит, и в штабе фронта, и в Москве высоко оценивали значение удара по Гатчинскому аэродрому.

Но всё это не радовало Майора Кованева. Конечно, было приятно читать в сводке, что на аэродроме уничтожено 13 немецких самолётов, что "в результате бомбардировки в районе аэродрома возникло 6 очагов пожара".

И всё - таки на душе у Кованева было тягостно. Не стало стрелка - радиста, в госпиталь увезли штурмана эскадрильи. И это ещё не всё - из боя не вернулись экипажи лётчиков Голованова и Голикова. Кованев видел, как горели их машины, но что он мог сделать ?  Самолёт не танк, его не подцепишь на буксир, не оттащишь в безопасное место, не заберёшь в свою машину попавших в беду товарищей. Он и взглянуть - то мог на своих ведомых лишь мельком, потому что и его самого нещадно клевали "Фокке - Вульфы". А прикрыть, заступиться было некому. С истребителями сопровождения бомбардировщики, оказывается, разошлись ещё на пути к цели. Почему ?  Кованев махнул рукой:

- Об этом надо у них спросить...

Но спросить в тот день не у кого было. Истребители, улетевшие на задание вместе с бомбардировщиками, не вернулись. Не хватило горючего, и они сели на попутном аэродроме. И вообще, Кованев считал, что случай этот не для печати, так что говорить об этом, по его мнению, не было никакого смысла. А если уж Иван Фёдорович решил так, можно было не терять времени на расспросы.

Вечером его пригласил зайти командир истребительного полка. Пригласил не в штаб, а домой, наверное, надеясь, что в неофициальной обстановке гость разговорится. Кованев выпил предложенные ему 100 грамм, из вежливости посидел немного, потом, сославшись на усталость, поблагодарил за угощение и ушёл.

Когда его спросили, сказал ли он командиру истребительного полка, кто прав, кто виноват, Кованев ответил, что он не прокурор, чтобы обвинять, и не судья, чтобы судить. Дескать, самый строгий судья для человека - собственная совесть.

Лично я узнал кое - что не от него, а от Фёдора Юрченко, которого навестил в госпитале. Я ни о чём его не спрашивал. Какие могли быть расспросы, когда врач строго - настрого предупредил, что утомлять Юрченко нельзя !  Он сам заговорил. Причём начал с упрёка.

- Всё истребителей расхваливаешь. Пиши, пиши... Ребята они действительно храбрые, но есть среди них и такие, которым надо бы шею намылить, да покрепче. Особенно твоему дружку, который бросил нас на произвол судьбы.

Юрченко назвал фамилию лётчика, с которым я действительно был дружен. И писал о нём не раз. Не по дружбе, конечно. Наоборот, сдружились мы с ним благодаря тому, что часто встречались по поводу его боевых дел. К весне 1943 года на его счету числилось уже около 15 сбитых немецких самолётов. Это те, что он сбил сам, лично. Да ещё 8 побед одержал в групповых боях.

Этот человек был трижды ранен. Я находился на аэродроме, когда после третьего, самого тяжёлого ранения он вернулся из госпиталя. Ему полагался отдых, а он настаивал, чтобы командир эскадрильи поскорее разрешил ему летать.

Не стану перечислять его боевые заслуги, достаточно сказать, что он получил Золотую Звезду Героя, И вдруг такой упрёк !  Выскажи его не Юрченко, а кто - нибудь другой, я просто не поверил бы в это. Но добряк и справедливейшая душа Фёдор Юрченко не мор возводить напраслину.

Ф. С. Юрченко.

Расспрашивать его, требовать доказательств было бы непростительной жестокостью. Штурман лежал в бинтах, едва живой после нескольких операций. Сам он тоже не стал продолжать этот малоприятный разговор. Вероятно, ради того, чтобы сменить тему, спросил, не знаю ли, что с их самолётом. Это я знал. Для ремонта изрешечённого в бою бомбардировщика создали бригаду из лучших авиамехаников. Сгоревший мотор заменили новым, а бесчисленные дыры в обшивке залатали.

- Молодцы, - сказал Юрченко, - машина - то у нас особенная, дарёная.

Он устало опустил веки, помолчал немного, потом заговорил снова:

- Нам эти самолёты подарили колхозники Октябрьского района Татарии. Помню, к нашей "Пешке" подошёл пожилой колхозник, по - хозяйски осмотрел её, большой рукой потрогал крылья, будто хотел убедиться, крепки ли они. Потом сказал мне: "Хорошая машина, красивая машина. И сил у неё, наверное, много. Сколько лошадей могут заменить её моторы ?"  Я ответил, что в каждом моторе по 1100 лошадиных сил. "2200 лошадей !  Я за всю свою жизнь не видел столько. Большущий табун в одной машине ! - Колхозник посмотрел на меня с восхищением и даже завистью. - Слушай, товарищ, у тебя в руках большая сила: 1100 лошадей в одной руке, 1100 в другой. Ты должен крепко воевать". Когда мы прощались, старик долго не мог подобрать какое - то нужное ему слово. Потом спросил, как русские говорят, когда очень желают добра, когда просят бога, чтобы всё было хорошо.

Этот вопрос напомнил штурману, как в 1936 году, когда он уходил в армию, мать трижды поцеловала его, перекрестила и сказала: "Благослови тебя господь". Она знала, что Фёдор не верит в бога, но всё - таки просила ниспослать ему благословение.

Вспомнив об этом, Юрченко сказал старому татарину, что у русских когда - то в таких случаях благословляли. Выслушав его, колхозник удивился:

- Почему когда - то ?  Разве нельзя благословлять теперь ?   Это очень хорошее слово, у нас такого нет. У нас говорят по - другому, но ты всё равно не запомнишь нашего слова. Пусть будет по - русски: благословляю тебя, товарищ.

Рассказав всё это, Юрченко опять закрыл глаза. Он тяжело дышал.

- А насчёт твоего друга ты не обижайся. Сейчас у меня нет сил, и я не могу рассказать всё, как было. Потом как - нибудь. - Он открыл глаза: - Хотя зачем это тебе ?  Ты ведь всё равно не напишешь о том, что 9 наших истребителей бросили 6 бомбардировщиков, которых должны были сопровождать до цели и привести обратно на аэродром.

На этом разговор закончился. Вернуться к нему можно было, только когда Юрченко поправитея. Поговорить нам, однако, больше не пришлось. Юрченко вышел из госпиталя, но вскоре опять слёг. Рана снова открылась, и справиться с ней не удалось. Юрченко умер...

Но ещё до этого мне довелось побывать в полку, где служил мой друг, о котором говорил Юрченко. Я не удержался и спросил: что же всё - таки произошло 13 Апреля ?  Он как - то сразу взъерошился:

- Как это, что произошло ?  Бой произошёл. И в этом бою я сбил "Фокке - Вульфа". Ещё двух сбили мои ведомые. Вот что произошло. И подтверждение на сбитые самолёты есть. Бой ведь происходил на глазах нашей пехоты.

В этом можно было не сомневаться. Всё, конечно, соответствовало действительности: был бой в районе города Пушкина, были сбиты вражеские истребители, и, конечно же, в соответствии с существовавшим тогда положением, был документ, подтверждавший, что в такое - то время, в таком - то месте упало столько - то немецких самолётов. Но хотелось знать другое: почему бомбардировщики остались одни и понесли такие потери ?  До сих пор я слышал только намёки. Теперь спросил прямо.

- О бомбардировщиках спроси у Кованева, - ответил лётчик. - Он ими командовал. Я командовал истребителями и, когда встретил у линии фронта десятка полтора "Фокке - Вульфов", вступил с ними в бой. Откуда мне было знать, что "Фоккеры"> появятся ещё и у самой Гатчины ?

Вероятно почувствовав, что всё это звучит не слишком убедительно, он пожал плечами:

- В бою всякое бывает...

Это верно: в бою, тем более воздушном, когда всё меняется с молниеносной быстротой, могут произойти всякие неожиданности. Но именно поэтому и следовало проявить особую предусмотрительность. Не мне, однако, было говорить ему, что в момент, когда часть группы отбивает атаки вражеских истребителей, вторая, выделенная для непосредственного прикрытия бомбардировщиков, должна неотступно находиться возле них. Всё это он превосходно знал и не раз поступал именно так. Я не помнил случая, чтобы враги перехитрили его. А тут, выходит, провели - связали боем, отвлекли, а потом навалились на бомбардировщики.

Прошло не так уж много времени, и я снова услышал упрёк в адрес своего друга. Затем ещё один... Вскоре его отчислили из родного полка и с понижением перевели в другой. Значит, никакой напраслины в словах Фёдора Юрченко не было.

Мне захотелось разобраться в том, что же произошло с человеком, которого без преувеличения можно было считать образцом храбрости. Я ознакомился с фактами, поговорил с лётчиками, командиром полка, командиром дивизии. И вот человек, которого я отлично знал, как бы повернулся ко мне какой - то незнакомой стороной. Почему - то вспомнились слова Фёдора Юрченко: "Зачем это тебе, ты ведь всё равно не напишешь..."

Но я всё - таки написал. Вероятно, не слишком скромно цитировать самого себя, но это, пожалуй, всё - таки лучше, чем задним числом "переосмысливать" случившееся много лет назад. Вот она, эта статья, опубликованная в армейской газете под заголовком "Былая слава". Я ничего в ней не изменил. Не урезал, не добавил, не подновил. Единственное, что сделал, - это убрал имя и фамилию человека, о котором в ней говорится. Тогда, в 1943 году, фамилия была. Имя и отчество тоже. И сам я не скрывался под псевдонимом. Но сейчас я не хочу называть фамилию. То, что случилось с этим человеком, походило на скоротечную болезнь, которая прошла не только быстро, но и бесследно.

"Прощались с ним без сожаления. Собственно, нельзя даже назвать это прощанием: просто люди старались не заметить, что лётчик, бывший недавно их боевым товарищем, собирается в дорогу. А кому случалось столкнуться с ним лицом к лицу, тот подавал руку, отводя взгляд в сторону.

Однако на это может ответить только один он. Да и то не словами - делом".

Не помню уже, сколько времени прошло со дня опубликования этой статьи, - пожалуй, недели 2 - 3, - как вдруг, широко распахнув дверь, в редакции появился лётчик, которому статья была посвящена. Увидев, что я не один, он замешкался, но тут же решительно шагнул вперёд. В этот момент он почему - то показался мне очень прямым. Не стройным, как обычно, а именно прямым, натянутым.

Заметив смущение гостя, все под разными предлогами вышли из комнаты. Тогда он ухмыльнулся:

- Куда это они сбежали ?  Может быть, нам секунданты потребуются. В старину, если офицера обзывали трусом, он требовал дуэли.

Я попытался возразить, но он остановил меня:

- Самого слова "трус" там нет и в помине, можешь не доказывать этого. Да ведь народ теперь настолько грамотный, что умеет читать даже между строк.

Он сел, опустил голову, и как - то сразу исчезла его неестественная прямота. Казалось, он вдруг оттаял.

- Слушай, - сказал он мне, - я пришёл не вызывать тебя на дуэль. И не стану требовать, чтобы газета напечатала опровержение. Я даже отказался от справки, которую мне предложил командир полка, когда узнал, куда я хочу поехать. Напишу, говорит, что такой - то полностью исправил свои ошибки, воюет безупречно и в ближайшее время будет восстановлен в прежней должности. Есть, говорит, у них в газете раздел, который называется "По следам выступлений". Так вот пусть напечатают в нём эту справку.

Горькая усмешка искривила губы лётчика:

- Раньше и без справок верили, что такой - то воюет безупречно. От справки я, конечно, отказался. Справка тут ни при чём.

Он пристально посмотрел мне в глаза:

- Тебе случалось когда - нибудь глянуть прямо на солнце ? - И сам ответил: - Наверное, случалось. Помнишь, как после этого человек на какое - то время слепнет и теряет ориентировку ?  То же самое случилось со мной, когда я увидел свою Золотую Звезду. Ослепила она меня, и, потеряв ориентировку, я резанул куда - то вкось. Одним словом, сбился с курса. В воздухе со мной такого не случалось, а в жизненной ситуации сплоховал. В голову полезли мысли насчёт того, что хорошо бы поносить эту Звезду и после войны. Словно кто - то забрался в меня и брюзжит: "Раз тебе дали Золотую Звезду, значит, кое - что ты сделал для победы. Пусть, мол, и другие сделают столько или хоть пол - столько. Пусть и другие порискуют с твоё". Даже вызубрил сочинённый кем - то стишок. И когда штурмовики начали упрекать за то, что мы не пошли за ними в самое пекло, я продекламировал им:

Будто прикидывая, стоит ли выкладывать всё до конца, он помолчал. Наконец решился:

- Можешь написать про мои прегрешения ещё одну статью, но я не стану кривить душой: захотелось выжить. Захотелось, чтобы и жена, и сын, и земляки увидели меня с Золотой Звездой. Слишком осторожничать стал. Но к заячьей породе причислять меня не думай.

Я не думал так ни тогда, когда писал о его былой славе, ни тем более теперь: даже без справки, предложенной ему командиром полка, я уже знал, что друг мой возвращает себе славу хорошего, храброго воздушного бойца. В газете уже не раз печатались заметки, которые неплохо реабилитировали его. Вот, к примеру, несколько строчек из одной такой заметки: "В течение одного дня его группа сбила 9 и подбила 2 немецких самолёта".

А надо сказать, бой этот был потяжелее того, который случился 13 Апреля. Тогда 9 наших истребителей встретили около 15 вражеских самолетов, а тут их оказалось 40 !  Своих же, наоборот, было не 9, как в тот раз, а только 6. Получилось же всё куда удачнее. Двум лётчикам он приказал сковать вражеские истребители боем, с тремя остальными врезался в строй бомбардировщиков. Двух сбил сам, ещё двух - его ведомые. Самолёты противника рассыпались в стороны и, не выполнив боевой задачи, начали уходить.

Ещё 5 вражеских машин были сбиты в следующем бою, когда группа встретила 20 "Юнкерсов", летевших в сопровождении 6 "Мессеров".

Нет, теперь этот человек не осторожничал. Скорее он слишком рисковал. Однажды - это было уже в 1944 году, - увлекшись атакой, он и сам очутился под ударом. Тогда, рискуя собой, на выручку ему бросился другой лётчик. И этот, другой, спас его, но сам погиб.

Такое можно сделать лишь ради человека, который тебе очень дорог и которому очень веришь.

Вы, наверное, пожмёте плечами: зачем, дескать, было скрывать фамилию человека, который искупил свою вину и снова стал любимым командиром ?

Не хочу, чтобы на его добром имени темнел след давней ошибки.

Автор этого повествования, Абрам Вениаминович Буров, известен по многим корреспонденциям и очеркам, печатавшимся во время Великой Отечественной войны в газетах.

Бывший военный журналист, Подполковник в отставке А. В. Буров, является автором многих книг. Первой из них стала, написанная сразу же после войны в соавторстве с Л. А. Перепеловым - "Ленинградская авиация". Затем увидели свет: "Человек не пропал без вести", "По следам подвига", "Линия жизни", "Легенда без вымысла", "Твои герои, Ленинград", "Огненное небо". Все эти книги посвящены защитникам города на Неве. Это естественно - автор и сам участник обороны Ленинграда.

Значительное место в книгах отведено авиаторам. И это тоже не случайно: автор много лет прослужил в авиации, был близко связан с лётчиками, со многими из своих героев не раз встречался, со многими был дружен и после войны.

К сожалению, мне удалось найти лишь две последние книги А. В. Бурова: "Твои герои, Ленинград" и "Огненное небо", многие статьи и фотонрафии из которых опубликованы на страницах этого сайта.