315-й боевой вылет Майора А. Ф. Мясникова

Ярко - синее небо, ни облачка. То же самое - над морем. Над узкой прибрежной полосой нас атакуют русские истребители, но они не могут помешать нам дойти до цели. Мы летим на высоте 3000 метров, огонь зениток смертоносен. С такой интенсивностью стрельбы можно ожидать попадания в любой момент. Дорль, Стин и я держимся на курсе. Мы говорим себе, что "Иван" не стреляет по отдельным самолётам, он просто насыщает разрывами небо на определённой высоте. Другие пилоты полагают, что, меняя высоту и курс, они затрудняют работу зенитчиков. Один самолёт даже сбросил бомбу за несколько минут до подхода к цели. Но наши 2 самолёта с синими носами идут прямо сквозь разрывы. Дикая неразбериха в воздухе над Кронштадтом, опасность столкновения велика. Мы всё ещё в нескольких милях от нашей цели, впереди я уже вижу "Марат", стоящий у причала в гавани. Орудия стреляют, рвутся снаряды, разрывы образуют маленькие кудрявые облачка, которые резвятся вокруг нас. Если бы всё это не было так убийственно серьёзно, можно было бы даже подумать, что это воздушный карнавал.

Я смотрю вниз, на "Марат". За ним стоит крейсер "Киров". Или это "Максим Горький" ?   Эти корабли ещё не участвовали в обстрелах. То же самое было и в прошлый раз. Они не открывают по нам огонь до тех пор, пока мы не начинаем пикировать. Никогда наш полёт сквозь заградительный огонь не казался таким медленным и неприятным. Будет ли Стин пользоваться сегодня воздушными тормозами или, столкнувшись с таким огнём, не будет их выпускать ?   Вот он входит в пике. Тормоза в выпущенном положении. Я следую за ним, бросая последний взгляд в его кабину. Его мрачное лицо сосредоточено. Мы идём вниз вместе. Угол пикирования должен быть около 70 - 80 градусов, я уже поймал "Марат" в прицел. Мы мчимся прямо к нему, постепенно он вырастает до гигантских размеров. Все его зенитные орудия направлены прямо на нас.

Сейчас ничего не имеет значения, только наша цель, наше задание. Если мы достигнем цели, это спасёт наших братьев по оружию на земле от этой бойни. Но что случилось ?   Самолёт Стина вдруг оставляет меня далеко позади. Он пикирует гораздо быстрее. Может быть, он убрал воздушные тормоза, чтобы увеличить скорость ?   Я делаю то же самое. Я мчусь вдогонку за его самолётом. Я прямо у него на хвосте, двигаюсь гораздо быстрее и не могу погасить скорость. Прямо впереди я вижу искажённое ужасом лицо Лемана, бортового стрелка у Стина. Каждую секунду он ожидает, что я срежу хвост их самолёта своим пропеллером и протараню их. Я увеличиваю угол пикирования. Теперь он почти 90 градусов. Я чудом проскакиваю буквально в волоске мимо самолёта Стина. Предвещает ли это успех ?

Корабль точно в центре прицела. Мой Ju-87 держится на курсе стабильно, он не шелохнётся ни на сантиметр. У меня возникает чувство, что промахнуться невозможно. Затем прямо перед собой я вижу "Марат", больший, чем жизнь. Матросы бегут по палубе, тащат боеприпасы. Во время инструктажа командир сказал, что тонная бомба должна быть сброшена с высоты 1-го километра, поскольку именно на такую высоту полетят осколки, и сброс бомбы на меньшей высоте означал бы возможную потерю самолёта. Но сейчас я напрочь забыл это - я собираюсь поразить "Марат". Я нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя и тяну ручку на себя со всей силы. Смогу ли я ещё выйти из пикирования ?   Я сомневаюсь в этом, потому что я пикировал без тормозов и высота, на которой я сбросил бомбу, не превышала 300 метров. Я продолжаю тянуть ручку на себя. Перегрузка слишком велика. Я ничего не вижу, перед глазами всё чернеет, ощущение, которое я никогда не испытывал прежде. Я должен выйти из пикирования, если вообще это можно сделать. Зрение ещё не вернулось ко мне полностью, когда я слышу возглас Шарновски: "Взрыв !". После попадания моей бомбы линкор тонет в считанные минуты...

Я осматриваюсь. Мы летим над водой на высоте всего 3 - 4 метров, с небольшим креном. Позади нас лежит "Марат", облако дыма над ним поднимается на высоту полкилометра, очевидно, взорвались орудийные погреба. "Мои поздравления, господин Лейтенант !". Это кричит Шарновски. Тут же в эфире начинается галдёж - поздравления сыплются с других самолётов. Со всех сторон я слышу: "Вот так зрелище !". Постой-ка !   Неужели я слышу также голос командира полка ?   Я испытываю чувство возбуждения, как после успешного легкоатлетического соревнования. Затем я представляю, как будто всматриваюсь в глаза тысяч благодарных пехотинцев.

Мы идём назад на низкой высоте по направлению к побережью. "Два русских истребителя" - рапортует Шарновски. "Где они ?"   "Преследуют нас. Они летят над своим флотом прямо в разрывах зенитных снарядов. Сейчас их свои же и собьют". На мгновение всё заволакивает колонна дыма от поражённого "Марата". Грохот там, у поверхности воды должно быть ужасный, потому что зенитчики замечают мой самолёт, только когда он ревёт прямо над их головами. Затем они разворачивают свои орудия и стреляют мне вдогонку, не обращая внимания на основной строй, летящий выше. Удача меня не покинула. Тут всё полно зенитками, воздух насыщен шрапнелью. Сейчас пересекаю прибрежную полосу. Эта узкая полоса - опасное место. Я не набираю высоту, потому что не смогу сделать это достаточно быстро. Поэтому я остаюсь внизу и пролетаю над самыми головами русских. Они в панике бросаются на землю.

После приземления все экипажи выстроены перед штабной палаткой. Стин говорит нам, что командир полка уже звонил и поздравил 3-ю эскадрилью с успехом. Он лично видел впечатляющий взрыв. Стину приказано доложить имя офицера, который нанёс решающий удар, для того чтобы рекомендовать его к Рыцарскому Железному кресту. Звонит командир полка:

- Сегодня для 3-й эскадрильи день тонущих кораблей. Вылетайте немедленно для ещё одной атаки на "Киров", стоящий на якоре позади обломков "Марата". Успешной охоты !

Истребители вступили в неравный бой. Позже мне доложили фамилии лётчиков, это были испытанные авиаторы Каберов, Костылев, Ефимов, Мясников, Львов. Докладывают, что сброшены бомбы в районе Морского госпиталя, Морского завода, у пирсов подводных лодок, в доках, где стоят повреждённые корабли. Болит сердце за корабли на рейдах и в гаванях. Наконец вижу, как отдельные вражеские самолёты с чёрными шлейфами дыма уходят в сторону линии фронта.

В это время звонит А. А. Жданов, спрашивает, живы ли мы. Я прошу прислать на подмогу истребителей, Андрей Александрович обещает. Поднимаюсь снова наверх и вдруг вижу огромный чёрный столб дыма высотой в несколько сот метров. Ясно - попадание в корабль, горит нефть. Докладывают, что бомба попала в носовую часть "Марата", находившегося у стенки Средней гавани после тяжёлых повреждений, полученных 15 - 17 ентября. Бросаюсь к машине, еду в гавань. На рогатку ехать нельзя, падают бомбы, немецкие самолёты штурмуют корабли. От Петровского парка иду по стенке, направляясь к "Марату". Подойдя к кораблю, увидел: вся носовая часть линкора вместе с первой башней, главным командным пунктом и носовой мачтой рухнула в воду. Со всех сторон гавани спешат катера и буксиры, чтобы оказать помощь краснофлотцам и командирам, очутившимся после взрыва в воде. Но зенитные пушки "Марата", расположенные на крышах башен, ведут бешеный огонь по самолётам противника, которые с воем носятся над кораблями.

Тут мы с Руденко заметили вторую группу "Юнкерсов", которая находилась над самыми нашими кораблями и уже начала входить в пике, чтобы бомбить. Мы вдвоём помчались к ним и пришли как раз вовремя. Заметив нас, "Юнкерсы" беспорядочно побросали бомбы в воду и стали удирать. Мы за ними вдогонку. Догоняя, мы развили такую скорость, что обогнали их и тем самым оказались в несколько невыгодном положении, так как подставили себя под огонь их пулемётов. Чтобы не дать им сбить нас, мы сразу развернулись и атаковали их в лоб. Один из "Юнкерсов", видимо повреждённый, отделился и пошёл в сторону. Мы за ним. Мы зажали его с двух сторон и били досыта. Он долго ковылял, отстреливаясь, и, наконец, рухнул...

Мои товарищи погнались за двумя "Юнкерсами", идущими впереди. Третий летит на почтительном расстоянии от них, но, как и они, держит курс на базу. Экипажи фашистских самолётов, увидя наши "Яки", явно струхнули. Передние "Юнкерсы" переходят в пикирование и, сбросив бомбы, устремляются к Стрельне. Меня интересует 3-й вражеский самолёт. У него необычный вид: такие же, как у "Ю-88", длинные, выступающие вперёд гондолы моторов и двухкилевое, как у "Ме-110", оперение хвоста. Однако, разглядев самолёт внимательней, я припоминаю: да это же "Ю-86" - старый фашистский бомбардировщик. По его поведению вижу - экипаж занят фотосъёмкой. Наши зенитки открывает по нему огонь, и мне никак не подойти к бомбардировщику. Вражеский стрелок с большой дистанции лупит в меня без передышки. Его положение понятно. А вот зачем бьют зенитчики, в то время как я захожу в атаку ?   Это не очень ясно. Всё же я догоняю бомбардировщик, сближаюсь с ним до предельно короткой дистанции и расстреливаю его почти в упор.

"Фотограф" горит - "проявляет" в огне свою пленку. Стрелок висит на турели. Вроде бы всё в порядке. Однако в этот момент мой истребитель получает толчок. Он едва не переворачивается. Мне слышится гул. Такое впечатление, будто где-то вдалеке произошёл взрыв. Выравниваю самолёт и вижу: на левой консоли крыла зияет рваная дыра величиной с блюдце. Зенитный снаряд ?   Да, по-видимому. Должно быть, он разорвался слева под крылом, и осколок пробил консоль.

- Прекратите стрельбу !   Куда же вы бьёте по своим-то, черти ? - кричу я, словно голос мой может дойти до зенитчиков.

Один за другим в землянку приходят лётчики. Петро Чепелкин сидит рядом со мной. Егорушка Костылев и Семён Львов лежат на нарах. Не вижу Ефимова и Сухова. Намереваюсь спросить, где они, но рёв снижающихся самолётов заглушает мой голос. - Вот и наши пришли, - выглянув в окошко, говорит Мясников, - На дорогу ходили.

Вскоре Ефимов и Сухов появляются на пороге. - Смотри, Матвей, он действительно дома ! - кричит с порога Сухов. - Здорово, одноногий !   Как дела ?   Как в Питере ?..

Всех интересует Ленинград. К сожалению, ничего утешительного о положении города я сообщить не могу. Видя хмурые лица друзей, Ефимов достает из-под стола наш новый баян в запылившемся футляре. - Сто дней войны - сто "боевых листков" ! - многозначительно говорит он. Дело в том, что в 100-й день войны, 29 Сентября 1941 года, бригадная газета "Победа" всю первую страницу посвятила 100 номерам "боевого листка" нашей эскадрильи. Здесь же был помещён приказ командира бригады о награждении редактора "боевого листка" ценным подарком. Вслед за тем Герой Советского Союза Полковник Иван Григорьевич Романенко, издавший этот приказ, прилетел к нам на аэродром.

- Раз уж ты гармонист, - сказал он, побеседовав со мной, - то вот тебе гроши, дуй в Ленинград и сам выбери себе инструмент по душе. Крепко сжав мою руку в своей огромной ладони, он дружески тряхнул её: - Играй, весели эскадрилью !..

Вскоре после этого появился у нас баян, сменивший мою видавшую виды старенькую трёхрядку. Постепенно я освоил его и ко времени нашего перебазирования в район Ладоги научился довольно - таки сносно играть. Да иначе и нельзя было. В часы досуга ребята наперебой требовали музыки. Вот и сейчас. - Сыграй, сыграй, - говорит Ефимов. - Что-нибудь наше, новгородское, - заказывает Мясников. - Ну, хотя бы "Катюшу"... С каких это пор "Катюша" стала новгородской песней ?   Ребята смеются. Я медленно нащупываю знакомую мелодию. "Расцветали яблони и груши..."   Играю, смотрю на поющих друзей и прислушиваюсь к голосам и басам баяна. Нет, хороший инструмент, что ни говори !   На звуки песни в землянку заглядывает инженер Сергеев. - Вот это хорошо! - говорит он и, сняв шапку, усаживается на полу возле стенки. Допев вместе со всеми "Катюшу", инженер обращается к Мясникову:

- Товарищ командир, все самолёты к вылету готовы, а вот погода портится.

Мясников смотрит в окно, потом звонит по телефону в штаб полка. Узнав, что вылетов в ближайшее время не будет, он поворачивается ко мне: - Знаешь, что ?   Пока погоды нет, почитай-ка нам свои вирши... А начни с этого... Как оно называется ?.. "Лётчику - балтийцу"... Преодолевая смущение, я читаю стихи ребятам:

Песня, стихи, неторопливый, вдумчивый разговор, а потом опять баян на колени - и "Русскую" !   Весёлая музыка подогревает настроение ребят. Командир уже готов пуститься в пляс, но телефонный звонок останавливает его. Мясников берёт трубку, слушает, произносит краткое "Есть !". Отойдя от телефона, он объясняет нам, что через 10 минут, как о том сообщили из штаба, снежный заряд иссякнет. Штурмовики под прикрытием истребителей пойдут на выполнение боевого задания.

- Счёт мести продолжается ! - подумал Костылев, с презрением оглядываясь на падающую машину.

Костылев и Алексеев садились на свой аэродром. В это же время с лётного поля взмыли 3 скоростных "ястребка". Это мастер лётного искусства, заслуженный балтийский истребитель Мясников повёл своих боевых друзей Львова и Чепелкина на выполнение задания. Время барражирования над Гогландом шло к концу. "Ястребок" Мясникова, а вслед за ним и машины Львова и Чепелкина развернулись, чтобы лечь курсом на базу. Под самыми облаками, в 600 метрах от земли, прошли два "Фоккера Д-21". Покачиванием крыльев Львов дал знать своим товарищам о близости врага. Но и без этого Мясников заметил приближение вражеских самолётов. Он лишь выбирал момент для нанесения удара.

- Фашистская гадина не должна уйти от возмездия, решили 3 сталинских сокола. Львов отвалил влево. Мясников шёл прямо, а Чепелкин - справа. "Клещами" схватывали наши истребители обречённых воздушных бандитов. Первым открыл огонь орденоносец Мясников. Со своего "ястребка" он выпустил длинную пулемётно - пушечную очередь сразу по обоим фашистским истребителям. Вражеские машины разошлись в стороны. Одна из них пустилась на всех газах вправо. Но и Львов отвалил вправо, с каждым мгновением всё больше настигая её. Наконец, когда дистанция уже позволяла, Львов нанес последний, смертельный огневой удар. Чепелкин тем временем "чесал" по хвосту второго фашистского истребителя. Тот даже начал дымить. В разгаре боя Чепелкин проскочил мимо вражеского самолёта. Фашистский лётчик тут же начал вести по Чепелкину огонь. Мясников был немного выше и внимательно наблюдал за боем. В одно мгновение он атаковал дерзкого врага. Над самым заливом фашистская машина разлетелась в щепы и скрылась под водой.

Львов довольно быстро разделался со своим "Фоккером", и тот ушёл в воду. А Чепелкин гнался за своим, стреляя ему вслед и всё увеличивая скорость. Тут финн схитрил: он внезапно замедлил полёт, и Чепелкин проскочил мимо, вперёд. Финн воспользовался этим и стал стрелять ему в хвост. Я видел, что он попал в самолёт Чепелкина и повредил его. Нельзя было терять ни мгновения. Я был уже совсем близко от "Фоккера" и дал по нему очередь. Этого оказалось достаточно. "Фоккер" загорелся и упал. Самолёт Чепелкина был повреждён и еле плёлся. Казалось, вот-вот он упадет. Мы с Львовым сопровождали его до острова, где стоял советский гарнизон. Нам казалось несомненным, что здесь Чепелкин выпрыгнет из своего самолёта на парашюте. Больше ни я, ни Львов медлить не могли - горючее у нас было на исходе. Мы оставили Чепелкина над островом и пошли к себе на аэродром.

Ты знаешь, я пессимистом никогда не был и им не буду, а тем более теперь, когда я почувствовал силу семьи. Не потому я так горячо высказываюсь, что во мне поверхностные, лёгкие убеждения, а я скажу доступно и просто - хочу и буду драться, потому что люблю семью - тебя и Юру. Защищать Ленинград - это значит защищать вас, это значит защищать нашу родину. Что может быть милее родины, воспитавшей меня, а прежде моей мамушки, народившей меня и, наконец, главное, основное - тебя, соединившей свою жизнь, судьбу только для того, чтобы осчастливить меня. Мотенька, подумай, разве мне не за что воевать, и вот поэтому я трусом никогда не могу быть. Воевать, так воевать, чтобы вся милиция знала. Тебе-то хочется, чтобы я и немцам жару давал, и что б жизнь застраховал на 100%, а разве я этого не хочу ?   Конечно, хочу. Но если что-нибудь и случится, то Юра пусть знает, что его папа за штаны не держался, когда за родину воевал. Пусть он это помнит всегда.

Я не пишу завещания, да оно и не похоже, но помни об одном, как мне хочется быть вместе с вами. Если к этому добавить, что я мамашу уважаю как человека не меньше, как свою родную мать, то тебе будет совсем ясно, насколько вы дороги мне. Я для показа семьянин неважный, но чувства имею к семье самые наивысокие. Ты об этом знаешь больше, чем я. Моя семья последних 6 лет куда теплее той семьи, в которой я рос и воспитывался. Может быть я этим и обижаю тех, кому обязан за то, что меня народили, но тем не менее я это испытываю, этим живу и поэтому не могу не сказать. Старой семье делаю всякие скидки, учитываю это, но в итоге получается, как писал выше. Я никогда так близко не чувствовал старую семью, как тебя, Юру, бабушку, а почему и сам не знаю.